Держава (том первый)

Не ожидая беды, он медленно, что было несвойственно его характеру, ходил по классу от кафедры до последней парты, и гундосил какую–то дичь по–английски.

Дубасов, хотя и сумел выучить за эти месяцы слово «стул» на английском языке, что являлось предметом необычайной его гордости, диктант явно осилить не мог и поэтому, когда «мистер тичер» поворачивался к нему спиной, старательно надувал резиновый красный шарик. Затем, высунув от усердия язык, начертал мелком на спрятанном под партой шарике «чеа», и, когда «англичанин» по–военному повернулся кругом у задней парты, за которой сидели они с Акимом, перегнувшись через Рубанова, исхитрился прицепить его за фалду учительского вицмундира.

Это у эсквайра [10] Иванова оказался последний рейс, и он направился к стулу.

Критически осмотрев «чеа» и не найдя изъянов, с блаженной улыбкой славно поработавшего «мена» [11] стал усаживаться, размышляя попутно, чего это там такое мягкое под ним поскрипывает.

Додумать до конца не успел. От взрыва страшной силы подпрыгнул, как показалось ученикам, почти к самому потолку, оттуда приземлился мягким местом на стул, вдребезги расколошматив его, и грохнулся на пол. Но долго там не прохлаждался. Вскочив, с бешеной энергией стал крутиться вокруг своей оси, отлавливая болтавшееся сзади инородное тело, не относящееся к предмету гардероба. Остановившись наконец, трясущимися как у старичка–попечителя руками и в придачу дёргая нижней челюстью, горестно поднял сморщенную резиновую тряпочку, составлявшую основу конструкции из нитки и булавки, прикреплённой к нижней части вицмундира.

Обмозговав увиденное, быком заревел по–английски очень неприличное: «Ху–у–у?», [12] и метеором вылетел из класса, мелькнув на прощание надписью «чеа» на тощей пыльной заднице. Эхо долго ещё доносило из коридора английское «кто-о» с русским акцентом.

Вдоволь насмеявшись вместе со всеми, евреи с первых парт укоризненно качали курчавыми головами.

Под дребезжанье «козьего» колокола на перемену, вместе с «англичанином» в класс вкатились два директорских глобуса.

Верхний глобус сходу начал обличать хулиганов и ругаться, требуя назвать зачинщика.

Шпеер ломал свою кучерявую голову, размышляя, как бы так выдать, чтоб кроме господина директора никто не узнал.

Оглянулся, наткнувшись взглядом на пудовый дубасовский кулак, и тут же стал думать, что выгоднее: «По–моему, промолчать!» — ещё раз покосился на грозную кувалду.

Всю перемену и часть следующего урока директор, словно заправский сыщик, вёл следствие, выясняя, где стоял Иванов, кто сидел рядом когда на нём появился шарик, и все улики указывали на Акима.

— Да ничего не будет, — успокаивал его Дубасов.

Было!

Как не хотелось директору, но он вынужден был проинформировать несчастных родителей о проделках недостойного их отпрыска.

Ирина Аркадьевна пришла в ужас, а Рубанов–старший, напротив, преисполнился величайшей гордостью за своего «чилдрана». Настоящим воином растёт.

И хотя на следующий день Дубасов покаялся, чтоб оправдать друга, Максим Акимович присланным от директора извинениям не поверил.

«Тичер» Иванов возненавидел их класс всеми фибрами своей английской души, и щедро одаривал жирными красными двойками. Кроме евреев, конечно. В результате Дубасов на всю жизнь возненавидел красный цвет.

Аким срочно созвал в отхожем месте, где всё олицетворяло учителя, совещание, и лучшему в классе рисовальщику велено было не спать до утра и красивым крупным почерком написать сотню объявлений: «Учитель английского языка Иванов продаёт изумительную квашеную капусту!» И внизу — адрес педагога.

Следующий день после уроков, весь класс расклеивал объявления.

Ещё один день ждали результатов. На третий день после уроков, стоя на противоположной стороне улицы, большая часть класса наслаждалась неоднократным актом «покупки» изумительной квашеной капусты.

Первой сделала попытку разжиться расхваленым продуктом пожилая, бедно одетая чиновница. Позвонив, она сунула в раскрытую женой педагога дверь пустую банку. Та, высунув на улицу такое же, как у мужа, лошадиное лицо, с натуральными лошадиными ушами и крупными гнилыми зубами, убеждала вдовую чиновницу, что она не торгует «изумительной капустой», а вовсе даже наоборот, является законной женой преподавателя английского языка.

Бабка явно не верила и продолжала тыкать в гнилозубую физиономию банкой.

«Лошадиной морде» подобная фамильярность надоела, и бабкина посудина со свистом перелетела дорогу и разорвалась у ног блаженствующих гимназистов.

В придачу чиновница услышала, что она старая кикимора с пустой банкой вместо башки, а пока дверь захлопывалась, английская леди узнала, что она рыжая кляча, на которой даже муж скакать не хочет.

Дело пошло…

На следующий день, перед дверью несчастных «английских» Ивановых, выстроилась целая очередь и громко, на весь проулок, требовала замечательной капусты.

На этот раз с толпой изъяснялся сам «производитель» квашеного деликатеса. Переходя временами на английскую ругань, он объяснял, что капусты нет.

Горланящая орава смекитила, что опоздала, и на следующее утро скрежет звонка поднял «английскую» чету задолго до восхода солнца.

Когда у его дверей, раскумекавший выгоду мужик, стал на самом деле торговать бочковой капустой, отравляя её запахом семейную жизнь, англичанин запаниковал и перешёл на тройки. А когда жена начала получать любовные послания от гимназистов, в которых воспевались неземная её красота и звучал лейтмотив, как при её божественном облике и молодости, она живёт со старым английским мерином, пятидесятилетняя мисс перестала спать с супругом, и прогнала его в другую комнату.

С этого дня класс стал получать четвёрки и пятёрки. Даже Витька Дубасов, по прозвищу Дуб.

На этом глумления закончились, и на радостях гимназёры положили на стол мающегося с похмелья Тришки кусок колбасы, и рядом поставили бутылку водки.

— Что за безобразие?! — вскипел классный наставник. Впрочем, беззлобно. — Сейчас пойду разберусь, откуда это взялось…

Разбирался где–то пол–урока, и заявился весьма довольный, дожёвывая на ходу мясной продукт.

— Вам повезло, что я её расколол, — блестевшими уже глазами оглядел класс. — А то бы вам досталось на орехи, — довольно шмыгнул носом, и бодро стал рассказывать об Александре Македонском, хотя тема была совершенно другая.

После Рождества, для исправления гибнущего морально и духовно сына, Ирина Аркадьевна наняла преподавателя музыки, студента старшего курса Петербургской консерватории.

Младший её сын досконально осваивая балалайку и брал уроки игры на инструменте у отцова денщика Антипа. Тот, в свою очередь хвалился, что его учит сам господин полковой писарь.

Столь активно проявлять музыкальные таланты Антип начал в связи с охлаждением отношений со стороны мадемуазель Камиллы, которая стала принимать гнусные ухаживания лакея Аполлона.

«Подумаешь, чёрный смокинг на ём и белая манишка, — кручинился вояка, — а я вот уже ефрейтора получил.., и скоро мядаль заработаю. Его превосходительство обещал за усердную и беспорочную службу. С этикетом я, видите ли, не знаком, говорит Камилка. А Аполлон, ежели в белых перчатках, так знаком? А с ружья он палить могёт? Да хрен ему с прикладом».

Флюиды любви поглотили и 1-ю Санкт—Петербургскую гимназию.

Поголовно все гимназисты старших классов влюбились в наездницу из цирка Чинизелли Жанну Бальони. Особенно евреи. Они темпераментно, приводя примеры из Нового и Ветхого Завета, доказывали, что смуглая, черноглазая брюнетка Бальони вовсе не итальянка, а натуральная, что ни на есть еврейка. Правда, убедить в этом никого не сумели, даже Витьку Дубасова, хотя подарили ему фотографии с голыми женщинами.