На пороге трона

   — Граф Иван Иванович убедится, — сказал канцлер, — что я не принадлежу к числу его противников, как он это, кажется, по временам думал, и что я расхожусь с ним во взглядах лишь о моменте, в который разумно приступать к действиям.

Граф Шувалов слегка поклонился и произнёс:

   — Я рад тому, что вы, ваше величество, приняли решение, которого я давно желал и просил; теперь необходимо возобновить сношения с Францией, чтобы выяснить содержание договора, заключённого в Версале двумя державами, а затем присоединиться к этому договору.

   — Ваше величество! Вы изволите видеть, — сказал Бестужев, — насколько мы согласны с графом Иваном Ивановичем! Всё, что вы говорите, дорогой граф, я только что посоветовал государыне, и её величество изволила милостиво привести мои советы в исполнение.

   — Привести в исполнение? — насмешливо повторил граф Шувалов. — Здесь, в этой комнате?

Его взгляд, полный презрения, снова устремился на мадемуазель де Бомон.

   — Именно, граф Иван Иванович, — подхватила Елизавета Петровна, — совет графа Алексея Петровича был приведён в исполнение; мадемуазель де Бомон, — прибавила она чуть гневно, опуская взор, — имеет все необходимые полномочия от его величества короля Франции, и моё присоединение к Версальскому договору... состоялось.

Она взяла из рук молодой девушки документ и показала его графу, который, совсем сбитый с толка, взялся рукой за лоб.

   — Полномочия от французского короля? — промолвил он. — И Версальский договор подписан здесь? Я не понимаю...

   — Читайте! — прервала его Елизавета Петровна.

Граф Шувалов пробежал взором бумагу и подал её императрице.

   — Верно, — произнёс он. — Поздравляю вас, ваше величество, по поводу принятого столь быстро решения; я должен был бы поздравить и его величество короля французского, имеющего таких ловких представителей, — горько прибавил он по адресу француженки, — но...

Его прервал граф Бестужев, который тем временем закрывал свой портфель, не обращая внимания на разговаривающих:

   — Я просил бы ваше величество милостиво разрешить мне удалиться; новый оборот политики задаст мне много работы, а мне нужно ещё утешить бедного сэра Чарльза Генбюри Уильямса, — улыбаясь, прибавил он, — которому и не снится о такой перетасовке политических карт Европы. Если удастся, мы сохраним мир с Англией...

   — Я не боюсь этих надменных англичан! — воскликнула Елизавета Петровна. — Но идите, идите и соберите прежде всего кабинет; я не желаю, чтобы русская политика шла далее втёмную!

Граф Бестужев низко поклонился, взглядом, полным злобной радости, смерил мадемуазель де Бомон и графа Шувалова и вышел из комнаты на улицу, где сел в коляску, потирая рука об руку и шепча еле слышно:

   — То-то буря у них разыграется!.. Но мне всё равно; я-то услужил каждому из них, каждый будет немного благодарен мне, а я один буду держать в руках все нити.

Когда канцлер вышел из императорского кабинета, там несколько мгновений царило неловкое молчание; его прервал наконец граф Шувалов, который сказал, мрачно глядя на Елизавету Петровну:

   — Я пришёл не для того, чтобы беседовать с вашим величеством о политике, хотя я очень рад решению, принятому моей повелительницей. При всём моём уважении к одной особе, — продолжал он с холодным и почти насмешливым поклоном в сторону мадемуазель де Бомон, — которую король Франции почтил столь важными полномочиями, тем не менее в качестве вашего верного слуги, которого вы, ваше величество, почтили доверием и дружелюбием, я обязан доложить, что вы, ваше величество, были обмануты самым грубым и недостойным образом со стороны этой особы; и я должен прибавить, что король Франции либо сам был обманут, либо принимал участие в обмане, учинённом над вашим величеством.

Императрица потупила взор и не отвечала.

Мадемуазель де Бомон вскочила с места; в её глазах сверкала гневная угроза, а лицо приняло такое смелое, вызывающее и вместе с тем мужественное выражение, что в этот момент никто не стал бы сомневаться в принадлежности её к тому или иному полу, несмотря на одежду или причёску. Одно мгновение она и граф Шувалов стояли с грозным видом друг против друга, а затем черты лица шевалье стали снова насмешливы и спокойны; он сделал шаг к графу и произнёс:

   — А в чём обманута её величество? В какой вине можете вы упрекнуть меня?

Граф Шувалов презрительно повернулся спиной к шевалье и заговорил дрожащим голосом, обращаясь к императрице:

   — Ваше величество! Вы были обмануты, так как особа, которой я не нахожу подходящего эпитета, обманула мою милостивую повелительницу насчёт своей принадлежности к женскому полу. Вы, ваше величество, не пожелали выслушать меня вчера вечером; а когда я хотел прийти позже к моей столь милостивой некогда государыне, чтобы предупредить её о грозящем ей оскорблении, то я нашёл двери запертыми для меня.

Елизавета Петровна снова потупила взор, но её губы начали гневно вздрагивать, а брови — сдвигаться в мрачные складки.

   — Поэтому, — продолжал граф Шувалов, — я не мог уже вовремя предупредить ваше величество, я не мог уже сообщить вам, что ваша дама, которую вы в присутствии всего двора позвали к себе в спальню, — на самом деле мужчина, мужчина, который обманул доверие вашего величества и выставит императрицу на посмешище всего двора, как только обман всплывёт наружу.

Теперь императрица подняла взор; в нём сверкала страшная угроза.

   — На посмешище всего двора? — воскликнула она. — Кто в России осмелится насмехаться над императрицей?

   — Всякий, — воскликнул граф Шувалов, дрожа весь от задора и забывая всякую осторожность, — всякий, кто услышит о том, что какой-то иностранец-авантюрист провёл под маской женщины ночь у императрицы.

Губы Елизаветы Петровны сложились в ледяную усмешку, пред которой дрожали от ужаса первейшие и могущественнейшие сановники её двора.

   — Насмешки над императрицей, — произнесла она тихим голосом, — могут раздаваться в России лишь в глубинах Сибири, где их не слышит ни одно ухо человеческое, если только, — прибавила она ещё тише и пронзительнее, — если только языку, поносящему императрицу, будет оставлена после такой дерзости способность произнести хоть одно слово.

Граф Шувалов скрестил руки на груди и посмотрел на императрицу взглядом, исполненным дикой решимости.

   — Какого же наказания заслуживает обман, произведённый над вашим величеством вот этим... субъектом? — спросил он.

   — Уверены ли вы, граф Иван Иванович, что это был обман? — возразила императрица. — Уверены ли вы, что ваши слова представляют новость для меня? Неужели вы хотите помешать мне перенести на кавалера де Бомон те доверие и склонность, которые я питала к моей фрейлине, и перенести их в удвоенном размере?

Граф Шувалов поглядел один момент на императрицу глазами, исполненными дикого ужаса, затем опустил голову на грудь, низко поклонился, не говоря ни слова, и повернул к выходу.

Императрица не сделала движения удержать его, но шевалье де Бомон бросился к дверям и преградил дорогу графу.

   — Э, так нельзя, граф! — воскликнул он. — Я пришёл сюда вовсе не для того, чтобы разлучать императрицу, которой принадлежит всё моё уважение, с её верными друзьями и протискиваться на места, занимаемые другими! Выслушайте меня!.. Повелительница России достаточно велика, чтобы чаровать собой более чем одно сердце; любовь к ней должна соединить нас вместо того, чтобы разлучить! Вы предлагали мне вашу дружбу, — продолжал он, кладя свою руку в руку графа, — в то время, когда считали меня за женщину; неужели вы хотите отнять её у меня теперь, потому что я оказался мужчиной, потому что у меня оказались мужество и силы стремиться заодно с вами к одной и той же великой цели и посвятить вместе с вами все мои силы на служение этой цели? Разве не растут рядышком тысячи деревьев в живительном свете солнца, не дерясь друг с другом из-за его лучей, дающих жизнь каждому из них? Не должны ли мы становиться более горды, сильны и мужественны под лучами милости, падающими на нас из глаз императрицы? Не должны ли мы стараться всё более посвятить себя всех на служение ей? О, я прошу ваше величество, — произнёс он, протягивая к императрице руки, — позовите его назад, удержите его, свяжите два преданных вам сердца узами дружбы, о которой я его умоляю!.. Клянусь, что у него не будет друга лучшего, чем я, и я счёл бы себя достойным смерти, если бы ваше величество лишились из-за меня такого слуги, как граф.