Меч Руса. Волхв

Она торжествующе посмотрела на воеводу с высоты седла. Красивая и дерзкая, с гордо вздернутым вверх подбородком и лихорадочным румянцем на смуглых от легкого загара щеках.

– Ну, что же ты меня не хватаешь и не казнишь, как этих несчастных людей? – Глядя на воеводу с откровенной издевкой, Карамея щелкнула в воздухе плетью. – Ну, так ты хотя бы спроси меня, за что я убила, кметь. Или ты не кметь вовсе?

– За что? – мрачнея лицом, буркнул воевода.

– А за то, что эти монахи сами напали и сами хотели убить, – юная боярыня еще раз щелкнула плетью. – Разве тебе сотник не сказал, что это на них напали, что их хотели убить в первую очередь?

– Сказал, – воевода отвернулся в сторону, отпуская узду белой лошади.

– Но ты, конечно, не поверил?!

– Да кто ж в такое поверит? – старый кметь с досадой махнул рукой. – Как монах может убить, молитвой своей, что ли?

Он невесело усмехнулся своей прежней шутке, мучительно соображая, что же ему делать дальше с этой несносной боярыней и со всеми схваченными людьми, которых чуть было не казнили при его молчаливом согласии. Он не хотел ссориться с двумя знатными и многочисленными боярскими родами, имевшими родство с юной и дерзкой всадницей, но и позволять себя унижать дальше тоже нельзя было.

– Так ты не знаешь, как этот черноризник может убить? – Карамея резко дернула повод лошади и со всего маху въехала в тесную кучку людей, одетых в черное.

Монахи, как горох, посыпались в разные стороны, уклоняясь от лошадиных копыт, но боярыня успела-таки на скаку выдернуть один из крестов. Теперь, перехватив длинную рукоять двумя руками, она подняла крест над своей головой.

– Смотри же, гордый кметь, смотри, воевода, как они убивают! – Карамея, ударив пятками лошадь, помчалась прямо на священника. – Смотри, как они убивают и как они убили когда-то моего мужа на моих же глазах!

Крест в ее руках, со свистом рассекая воздух, ринулся вниз, на голову отца Федора, но попа опять спасла расторопность и выучка его слуг. Щит из выставленных крестов в мгновение ока возник, как по волшебству, над головой служителя Бога.

– Вот это да! – воевода даже ахнул, глядя, как ловко и слаженно действуют монахи.

– Господь спас меня! – громко и невозмутимо пояснил священник. – На ваших глазах свершилося чудо: волею Господа Бога нашего бедные монахи, чтобы спасти жизнь служителя церкви, обрели силу и ловкость опытных воинов. Это чудо! Великое чудо!

Карамея доскакала до воеводы и, остановив лошадь, кинула к его ногам крест:

– Посмотри-ка на эту штучку повнимательней, и ты все поймешь сам.

– А ты, – она повернулась к Радиму, – ступай за мной.

Она повернулась и не спеша поехала прочь, вполоборота властно поглядывая назад, на толпу обескураженных горожан и совершенно обалдевшего от счастья Радима.

– Эх, Карамея, она и есть Карамея! – сказал кто-то с восхищением.

А другой, толкнув в бок Радима, с завистью шепнул ему:

– Чего стоишь, чудак, иди скорей, тебя же звали. Вот бы мне туда к ней, так я бы стрелой давно уж летел.

Городской воевода между тем, недовольно хмурясь, ковырнул пыльным носком сапога острый венец креста и, бурча себе под нос что-то вроде: «Вот тебе и божьи люди», повернулся к священнику спиной. Тяжело было быть неправым под взглядами стольких людей, но он прекрасно понимал, что еще хуже совсем потерять их веру в свое воеводское слово. Решение далось ему непросто, но, с облегчением выдохнув из себя слежалый старый воздух обиды, он обвел всех тяжелым взглядом и тихо сказал:

– Ступайте себе по домам, люди добрые.

Сам же старый кметь еще постоял на пыльной улице, щурясь на заходящее солнце и глядя, как уходят Велегаст, Орша и его воины. О чем он думал и что шептали его губы, никто так и не узнал. Театр жизни тихо закрывал свой занавес, и мысли тех, кто сыграл свою роль, больше никого не волновали. Важно было только то, что на небольшом клочке земли Правда одолела Неправду, и силы Света немного потеснили силы Тьмы, пусть даже и на краткое время.

Глава 8

Договор с Мораной

Батько много раз видел смерть, но никак не мог привыкнуть к тому, что умирают не только ненавистные враги, но и близкие его сердцу боевые товарищи. Он переживал даже тогда, когда рядом с ним умирали совершенно безвестные русские вои, такие как Ворон, волею случая залетевшие к нему на заставу. Всех их воевода жалел, как родных сынков, и оттого сильно огорчался, когда чувствовал свою беспомощность перед тем, что старые рубаки называли взглядом Мораны. Он и сам чувствовал на людях этот взгляд и знал, что израненный разведчик не жилец, но, когда Радмила сказала, что Ворон умер, ему вновь стало не по себе, и он вышел, чтобы светом Ярилы смыть с лица горечь утраты, и тень Мораны не смогла увязаться следом за ним.

На какое-то время он даже забыл про Радмилу, оставшуюся рядом с телом разведчика, но когда вспомнил о ней, то было уже поздно.

Это он понял сразу же, едва переступил порог башни. Девушка сидела около Ворона и, неотрывно глядя на мертвенно-бледное лицо, шептала какие-то странные слова.

– Что ты делаешь? – закричал воевода, рванувшись к ней.

– Стой! – закричала Радмила пронзительным, режущим голосом, и глаза ее полыхнули так, словно она метнула нож в воеводскую грудь. – Стой же, где стоишь, или ты не видишь, что я говорю с Мораной, и всякий, кто оборвет мою речь, дальше сам будет говорить с ней.

Воевода застрял в дверях на полушаге, и его суровое лицо покрылось пятнами гнева. Кулаки его сжались, превратившись в огромные пудовые кувалды из крепких костей и железных мускул. Рот его открылся, чтобы извергнуть не менее увесистую порцию отборной воеводской ругани, от которой даже бывалые дружинники бегали по заставе, как от ударов плетью, но ругань не успела сорваться с его губ, а рот так и остался открытым.

– Скорее, скорее иди сюда, – зашипела Радмила, растопыривая пальцы вытянутых рук, и ее прежде милое личико вдруг страшно оскалилось. – Круг дня еще не завершился, боги еще не сказали своего последнего слова, и Морана еще не может взять его насовсем.

Бледная, как полотно, девушка стала раскачиваться из стороны в сторону и мотать головой, и вдруг, выпучив глаза, дрожащей рукой указала в темный угол башни:

– Вот она! Она еще здесь! Она ждет своего часа, чтоб довершить свое черное дело. Иди же скорей! Помоги мне!

Воевода подошел неуверенными шагами, поглядывая с опаской то на темный угол, то на трясущуюся как в лихорадке девушку. Радмила между тем стянула с себя кольчугу и подкольчужник, оставшись в одной вышитой белой рубашке, и принялась раздевать бездыханное тело Ворона. Движения ее вновь стали размеренными и плавными, но, когда она повернулась к воеводе, ее глаза горели неземным светом, как два провала в бездну.

– Ну, помогай же, скорее, – сказала она.

Когда Ворон остался лежать голым по пояс, она раскинула его руки в разные стороны, положив мертвое тело крестом, и села верхом на его бедра. Голова ее запрокинулась, пальцы с лихорадочной быстротой принялись расплетать золотистые косы, а бледные губы торопливо зашептали:

– На крест Свянтовида тело кладу, дочь Свянтовида, Живу, прошу – Пресвятая Дева, посмотри на меня, дай мне жизни глоток до исхода дня, до исхода дня искру жизни одну, я ее на кресте в тело бело вдохну. Все, что есть, до последней капли отдам, перейди, моя сила, к мертвым губам! Волос на волос, слеза на печать, с поцелуем телу живому стать!

На последних словах заклинания глаза Радмилы вдруг наполнились бусинами слез, мерцающих, как самоцветы, в феерическом свете страшно расширенных зрачков. Волосы ее совершенно были распущены, до самой последней пряди. Она резко нагнулась вниз, к лицу Ворона, и золотой вихрь волос, взметнувшись всполохом огня, накрыл ее лицо и голову бездыханного тела. Руки ее легли поверх холодных рук и сцепили пальцы. Несколько секунд девушка была совершенно неподвижна. Потом раздался протяжный ноющий звук, и она чуть-чуть приподнялась. Медленно, очень медленно Радмила стала подниматься, скребя согнутыми пальцами по рукам Ворона, словно собирая с его тела невидимое что-то. И по мере того как она распрямлялась, ноющий звук все нарастал и усиливался, превращаясь в протяжный, леденящий душу вой. Этот вой исходил не с бледных судорожных губ, а из самой глубины хрупкого девичьего тела, словно его рождала каждая клеточка ее существа. Наконец пальцы Радмилы добрались до самой груди Ворона, вырвали из нее невидимое что-то и резко выбросили это что-то вверх. Голова ее при этом запрокинулась, и волосы, полыхнув огнем, перелетели золотым дождем на ее спину. Теперь стало видно, что бледные губы Радмилы были сомкнуты и страшный вой происходил от вдыхания воздуха особым способом. Казалось, девушка не вдыхала, а высасывала из воздуха некую силу. Слезы, прежде блестевшие в ее глазах, теперь лежали холодной влагой на закрытых веках Ворона. Руки простерлись вверх и застыли, чуть подрагивая растопыренными пальцами. Наконец вой стих, и воцарилась мертвая тишина, от которой у воеводы и раненого, вжавшегося в стенку, все внутри похолодело. Вдруг раздался пронзительный крик, и Радмила, резко наклонившись вперед, ударила пальцами рук в грудь Ворона. Воеводе показалось, что между ногтей, впившихся в бездыханное тело, пробежала голубоватая искра. В тот же миг губы юной колдуньи впились в мертвые губы. Видно было, как она вся сжалась от невероятного напряжения сил. Тело ее дрожало, как натянутая струна, которая вот-вот должна лопнуть, разорвав ее плоть пополам. Мгновения летели одно за другим, превратив время в плотную вязкую массу. И вот что-то изменилось вокруг, то ли ветерок дыхнул в приоткрытую дверь, то ли дождик серебряной метлой пробежался по пыльной дороге, но воины почувствовали, что дышать стало легче и неуловимый запах смерти исчез. Что произошло, никто не понял, но Радмила теперь уже не дрожала, а ее трясло все сильней и сильней в припадке бешеной судороги. Наконец истошный крик животного ужаса разорвал тишину, и колдунью словно подбросило; ее тело перевернулось, как страница книги под ураганным ветром, и упало спиной на сомкнутые ноги Ворона. В тот же миг раздался легкий стон. Этот стон, почти стертый из жизни, принадлежал только что воскресшему и был так слаб, что мог бы затеряться даже среди самого тихого шепота, но воины, без сомнения, различили его, и глаза их, полные суеверного ужаса, остановились на чуть порозовевшем лице.