Северный крест. Миллер

Слепцов продолжал шагать во главе своего отряда и в такт шагам отчаянно шлёпал ладонью по шее: хрясь, хрясь, хрясь!

Глаза у капитана двигались, вращались по кругу, будто у лётчика, ведущего свой «ньюпор» над вражеской территорией — капитан старался засекать в лесу всякую мелочь, всякие неприметные детали — боялся засады.

Если отряд попадёт под огонь на деревянном полотне, среди топей, то от него ничего не останется — ни фуражек, ни ботинок, всё уйдёт на дно здешних болот, по которым проложена гать.

Но лес был спокоен. Громко трещали птицы, была слышна комариная звень.

Разведка уже донесла десантникам, что в монастыре на Кож-озере окопалась большая красноармейская часть — не меньше полка.

   — Ать-два! — пришлёпнув на шее очередного летающего разбойника — на этот раз крупного овода с огромными зелёными глазами, скомандовал Слепцов. — Ать-два! Не отставать!

С собой отряд Слепцова тащил два пулемёта, два «максима» на железных станинах, колеса пулемётов глухо стучали по брёвнам, пулемётчики кряхтели, ругались — тащить «максимы» было трудно.

Ночевали в лесу. Выбрали сухую гриву на берегу небольшой говорливой речушки, свалили несколько трухлявых деревьев, подпалили их изнутри и в сизых душистых клубах дыма завалились спать.

На всякий случай Слепцов выставил усиленное охранение — вдруг в темноте на них нападут лихие таёжники в рваных папахах, перетянутых красными ленточками? Но ночь прошла спокойно — не раздалось ни одного выстрела, в расположении лагеря не показалось ни одного чужого человека.

Другое оказалось плохо — ночью всё окутал студёный, просаживающий до костей туман. Пришлось поднимать мужиков, которые были подюжее комплекцией — они свалили ещё несколько деревьев, подожгли их. И — комаров не стало совсем и сделалось теплее.

   — Ты бывал раньше в этих краях? — спросил Дроздов у Сомова, притиснулся спиной к земле, натянул на голову шинель.

   — Не бывал, — ответил Сомов, также натянул на голову шинель. — Южнее приходилось бывать, здесь нет. А туман... туман — это оттого, что море недалеко.

Лежавший поблизости поручик Чижов поднял голову:

   — Эй, друзья закадычные! Угомонитесь, прошу вас...

Чижов оглядел деревья с повисшими на ветках рваными клочьями тумана, солдат своих, лежавших рядом, и укрылся шинелью. По профессии поручик был историком, окончил в Москве университет, перед войной работал в архиве и готовил к изданию свою первую книгу о происхождении северных монастырей. Война перечеркнула всё — и работу он оставил, и книга не увидела свет.

В книге той шла речь и о Богоявленском Кожозерском монастыре, куда сейчас направлялись два отряда — его и капитана Слепцова.

Никогда не думал Чижов о том, что явится в этот монастырь не учёным созерцателем, человеком, который приезжает в святые места с блокнотом в руках, чтобы сделать явью некие небесные тайны, а карателем. Чижов по поводу их похода и собственной миссии в нём не питал никаких иллюзий — какие уж тут иллюзии, если он находился в компании с таким человеком, как Слепцов, с которым Чижов в мирную пору, когда человек бывает волен в своих поступках, никогда не сел бы рядом, за один стол, не говоря уже о большем... Чижов стыдился самого себя, чувствовал виноватым перед прежним Чижовым — большеглазым романтичным молодым человеком, мечтавшим о научной карьере.

Потом был фронт, сделавший из него солдата, умеющего ползать по-пластунски и ходить в атаку, лихо печатать шаг в парадном строю и щёлкать каблуками, приводить из разведки полоротых пленников и метко стрелять — Чижов умел пробить из винтовки семишник — двухкопеечную медную монету — с расстояния в двадцать пять метров. Офицеры завидовали ему...

Чижову было известно, что Кожозерской обители, в которую они шли, без малого пятьсот лет — в давно-давние времена здесь поселился стареющий пустынник Нифонт, несколько лет он жил один, потом к нему прибился казанский царевич Турсас, принявший после падения Казани крещение и нареченный Сергием. С них, с Нифонта и крещёного царевича, всё и началось. Старец Нифонт постриг Сергея-Турсаса, выполнявшего все его наставления, совершенствовавшегося в послушании. Так отшельник стал иноком, получившим имя Серапион. Вскоре на Кож-озере была возведена обитель, в которой и жила братия — не менее сорока человек. Когда случился голодный мор, монастырский старец Серапион принёс на своих плечах жернова, тем и спас людей — без этих жерновов невозможно было испечь хлеб... Чижов сомкнул глаза: интересно, как выглядел Серапион? Он видел однажды его изображение на редкой иконе, но не запомнил лик...

Впрочем, лики святых людей всегда прекрасны — среди них не встречается лиц злобных, ущербных, хитрых, перекошенных, заплывших жиром, косоглазых, криворотых — лица у святых людей всегда великолепны.

Километрах в десяти от монастыря Слепцов, шедший вместе с верным Крутиковым впереди отряда, неожиданно увидел беспечно шагающих им навстречу двух красноармейцев в шлемах-будённовках.

Слепцов остановился, будто на ходу, всем телом всадился в стену, широко распахнул рот, с лысого темени на щёки у него поползли капли пота.

Красноармейцы — ребята совсем ещё молодые, цыплята, с тощими искусанными комарами шеями — увидев отряд, тоже остановились. В следующее мгновение один из них испуганно вскрикнул, и оба они, круто развернувшись, побежали по бревенчатой дороге прочь, громко впечатывая каблуки разбитых сапог в дерево.

Слепцов сорвал с плеча ординарца винтовку, передёрнул затвор.

   — Ст-о-ой! — закричал он и в следующее мгновение выстрелил.

Мимо. Пуля пронеслась над головой одного из красноармейцев и растворилась в пространстве.

   — Сто-ой, кому сказали! — заводясь, прорычал Слепцов, снова передёрнул затвор винтовки. — Стой!

Ударил второй выстрел. Полёт пули обозначился сизым дымком, возникшим в воздухе. Опять мимо. Красноармейцы продолжали грохотать сапогами по брёвнам — неслись, как два коня, на пределе своих сил. Слепцов выстрелил в третий раз.

Один из красноармейцев вскрикнул по-заячьи тонко, подпрыгнул вверх, потом сиганул в сторону, сорвался левой ногой с настила, чуть не улетел в топь, но не улетел, удержался и побежал дальше, хромая.

   — Йе-есть! — торжествующе прокричал Слепцов, выбил из ствола винтовки дымящуюся гильзу. — Я попал в него... Попал!

С четвёртого выстрела он завалил охромевшего красноармейца. Несчастный паренёк задрал голову, накренился всем телом назад, переломился в талии и с маху, спиной, ударился о настил. Ноги у него конвульсивно задёргались.

   — Йесть! — вновь торжествующе прокричал капитан. — Завалил гада!

А на «гада» жалко было смотреть. Синюшный, с пупырчатой кожей на щеках, он уже закатил глаза. Подол гимнастёрки у него был запачкан рыбьей чешуёй. Похоже, монастырские защитники только и питались тем, что доставали из глубокой холодной воды Кож-озера — костлявыми окунями да ершами. Красноармеец дёрнул ногами пару раз напоследок и затих.

   — Всё, отмаялся парень, — тихо произнёс Дроздов, стоявший в первой шеренге слепцовского отряда. — Царствие тебе небесное!

   — А где второй? — заполошно закричал Слепцов. — Куда второй подевался-то?

Второй красноармеец, увидев впереди среди топи сухую гриву, поспешно прыгнул на неё, одолел в несколько прыжков и очутился на берегу мелкого говорливого ручья, перепрыгнул через воду и, врубившись в густые кусты бузины, исчез в них.

   — Вот гад! Растворился!

   — Растворился, — уныло-спокойным тоном подтвердил Крутиков:

Капитан с яростью вскинул над головой винтовку.

   — Вот гад! Теперь нам не удастся подойти к монастырю незаметно.

Не знал Слепцов, что десант был замечен уже давно, километрах в двадцати отсюда, и красноармейская часть, стоявшая в монастыре, сейчас активно готовилась к тяжёлому затяжному бою.

На всякий случай перезарядив винтовку, капитан подошёл к поверженному противнику, заглянул ему в глаза.

   — Капут! — констатировал он. — Ничего уже у него не спросишь, и главное — ничего ему не надо. Спихните его с настила вниз.