Северный крест. Миллер

   — Вонять ведь будет, ваше благородие, — предупредил Сомов. — Лучше закопать. Иначе потом мимо этого места ни пройдёшь ни проедешь.

   — Да ну-у, — ехидно произнёс Слепцов. — А по моему разумению, его сегодня же растащат волки и лисицы. Останутся от краснюка лишь подмётки. Сбрасывай его вниз быстрее!

Тело несчастного красноармейца, взмахнув длинными тощими ногами, полетело вниз.

Над головами людей с шумом пронёсся порыв ветра, растрепал макушки у чахлых берёзок и исчез. Сделалось тихо. Недоброй была наступившая тишина, люди отчётливо ощущали это.

Миллер считал — раз он управляет Северной областью, то хорошо должен знать местные достопримечательности. На территории области располагались Соловки с мощной православной крепостью и печорские монастыри, Кож-озеро и Кижи, много других диковинных творений, но времени, чтобы посетить их, не хватало. Миллер совсем не имел свободного времени.

Вставал он в шесть — половине седьмого утра, спать ложился в одиннадцать — половине двенадцатого, часто его поднимали с постели и ночью. А побывать в монастырях очень хотелось. И на Соловках, и на Кож-озере.

Заехав в книжный магазин, Миллер минут двадцать провёл в отделе старых изданий, купил там редкую книгу — в руку, что называется, сама пришла, как вещий сон, — «Судьбы Кожозерской Богоявленской пустыни» — издание совершенно незатертое, хорошо сохранившееся, — правда, со штампом библиотеки Матросского учебного экипажа, — видимо, кто-то из читателей редкий том благополучно «зачитал».

   — Что же вы принимаете на продажу книги со штампами библиотек? — упрекнул Миллер хозяина книжного магазина.

   — Мы сейчас всякие книги принимаем, господин губернатор, — спокойно отозвался тот, — даже если на книге будет стоять личный штамп бельгийского монарха... От этого только повысится стоимость.

   — Свобода, значит? — Миллер укоризненно покачал головой.

   — Так точно, свобода.

Вечером Миллер перелистал «Судьбы», внимательно рассмотрел графические изображения монастыря, затем постарался взглянуть на монастырские строения с точки зрения командира полка — как лучше взять их... В монастыре имелось несколько совершенно неприступных объектов: и колокольня большого храма и часовня, вынесенная едва ли не в поле, — вполне возможно, бывшая обитель какого-нибудь схимника. Даже живописный перешеек, по которому проложена дорога к монастырской стене, и тот несколько суток можно было легко держать одним пулемётом...

Впрочем, при одном пулемёте всегда надо иметь наготове второй — хотя бы на случай, если у первого перегреется ствол. «Максим» — пулемёт надёжный, но по скорострельности уступает немецким и английским машинам — «максим» делает двести пятьдесят выстрелов в минуту, а те — в два раза больше, но зато «максим» бьёт кучно, пулю всаживает в пулю, а хвалёные зарубежные машинки точностью стрельбы не отличаются, одна пуля летит в Мурманск, другая — в Караганду, хотя должны они были отправиться в сторону Берлина. Миллер вздохнул. Трудно придётся тем, кто вздумает штурмовать монастырь. Оборонять монастырь легко, брать трудно. Как там экспедиция, ушедшая на озеро, всё ли с нею в порядке? Он перелистал книгу. Господи, как быстро течёт время и как давно жили люди, о которых идёт речь на этих лощёных страницах, как не были похожи их заботы на наши...

В устье реки Виленьги, в пещере, жил схимник Никон — молился, трудился, преображал мир; когда скончался наместник монастыря Иона, Никон пришёл на его место. Прожил три года, и за это время одних только царских грамот ему было даровано целых шесть — на сенные покосы и беспошлинную продажу соли, на ловлю сёмги и выгодную торговлю в Каргополе и Вологде; получены были приметные дары — от царя Алексея Михайловича колокол в сто пудов весом и пятьсот рублей деньгами, от царевны Татьяны Михайловны — шесть рублей и шестьдесят полотенцев собственноручного шитья, от боярина Никиты Романова — большие деньги, целых сто двадцать рублей, от царицы Марфы Алексеевны — восемнадцать рублей и множество необходимых в монастырском обиходе вещей — список длинный, занимает уйму места...

Через три года Никон отбыл в Москву, стал святейшим патриархом.

   — Это тот самый Никон, который потом расколол Святую Русь, или не тот? — Миллер поймал отзвук собственного голоса и подивился ему — такой он был глухой.

Это был тот самый Никон.

Предки Миллера в те далёкие годы о такой стране, как Россия, наверное, даже и не слышали, а если и слышали, то перебираться в неё совсем не помышляли и, наверное, здорово удивились бы, если бы им преподнесли весть о том, что потомки их будут здесь жить...

Миллеру неожиданно сделалось одиноко, по-сиротски неуютно, он ощутил себя мальчишкой в отцовском имении, которого недолюбливала деревенская пацанва. Недолюбливала за то, что он был немцем, а между русскими и немцами, православными и лютеранами всегда пробегала кошка, фыркала злобно то в одну сторону, то в другую... А ему так хотелось дружить с деревенскими мальчишками, быть для них своим. Он даже был готов перетаскать им весь сахар из буфета, но гордым, пахнущим навозом деревенским пацанам не нужны были его подачки, хотя сахар им очень не помешал бы, — они презрительно отворачивались от барчука, чем наносили ему раны, которые мазями и лекарствами не лечились.

Вот и сейчас он неожиданно очутился именно в таком состоянии — будто в очередной раз наплевали в душу: он хотел сделать что-то хорошее, а его развернули на сто восемьдесят градусов, да ещё больно наподдали по затылку. В детстве в таких случаях он не мог сдерживать себя — обязательно плакал.

Отложив книгу в сторону, он позвонил в штаб. Слышимость была хорошей — дежурный офицер будто бы сидел в соседней комнате, за перегородкой.

   — Есть какие-нибудь сведения от экспедиции, ушедшей на Онегу? — спросил Миллер.

   — Связь нерегулярная, ваше высокопревосходительство, — по старинке, с «высокопревосходительством», давно уже отошедшим в прошлое, отозвался дежурный офицер. — Радио есть только на миноноске, но наша станция два дня уже не может на неё выйти. Последнее сообщение следующее: миноноска остановилась недалеко от порогов — из-за спада воды она не смогла пройти дальше, оба отряда двинулись дальше по гатевой дороге. Сегодня должны быть в Кожозерском монастыре. Сообщений о серьёзных столкновениях не поступало.

   — Как только появятся какие-нибудь новости — не сочтите за труд, сообщите мне немедленно, — попросил Миллер.

   — Будет исполнено, ваше высокопревосходительство!

Сделалось тревожно. Так тревожно не было уже давно. Миллер поймал себя на этом, машинально сунул руку в ящик стола и вытащил оттуда старый, с вытертым стволом револьвер — тот самый, который был с ним на фронте в Великой войне, — откинул барабан, пересчитал патроны.

Задки патронов были нарядные, блестели ярко, дорого, будто украшения. Как и многие офицеры, Миллер носил в маленьком кармашке брюк, именуемом почему-то часовым, хотя Миллер не видел, чтобы кто-нибудь из боевых полковников держал в нём свой «Мозер» или «Буре», пару ухоженных, тщательно протёртых патронов.

Это были патроны для личных нужд; когда очень не повезёт — влетишь в чужие руки, попадёшь в окружение, окажешься в условиях, в которых, например, оказался боевой генерал Александр Васильевич Самсонов, застрелившийся в ночном августовском лесу неподалёку от молочной фермы Каролиненгоф... Генерал Ренненкампф, который должен был прийти ему на помощь, выручить, палец о палец не ударил, чтобы это сделать — утром опустошал здоровенные крынки с жирной сметаной, ставил сметанные компрессы на плешивую голову в надежде, что волосы из бровей переселятся на темя, но этого не произошло, — а вечером с вожделением тискал толстозадую экономку-француженку. Эта дама занималась в штабе Ренненкампфа не столько вопросами сметаны, сколько лазила по документам и картам (запускала руки даже в портфель самого Павла Карловича, в секретные бумаги), несколько раз была поймана, и ничего — отпустили по распоряжению самого Ренненкампфа...