Северный крест. Миллер

   — А-а-а!.. — продолжал вопить Крутиков.

   — Нечего орать, — осадил его Сомов. — Дуй-ка лучше за топорами... Проверь оба монитора. Тащи все топоры, что там найдутся.

Топоров нашлось два — по одному на каждом мониторе. Один из топоров Сомов взял себе, подкинул его в воздух и, крякнув, поймал — рукоять топора словно бы припаялась к его ладони, второй отдал Дроздову:

   — Поработай-ка вместе со мною, брат!

Вдвоём они дружно застучали по стволу старой толстой ольхи. Через десять минут ствол дерева затрещал, с него посыпались гнилые лохмотья, сор и труха, кора лопнула до самой макушки.

   — Поберегись! — громко прокричал Сомов, оттеснил плечом своего напарника в сторону, сделал несколько последних, завершающих ударов топором по ольхе, и дерево с грохотом рухнуло на землю.

   — Какое рубим следующее? — спросил Дроздов, хлопнул по стволу высокой берёзы. — Это?

Он уже понял, что хочет сделать Сомов.

Артиллерист задрал свою лишаистую круглую голову, окинул взглядом макушку берёзы и пророкотал басом:

   — Лет через десять можно будет рубить и это дерево, а сейчас рано.

Он выбрал сосну, росшую метрах в тридцати от поваленной ольхи.

   — Фёдор, рубим этот ствол.

   — Есть рубить этот ствол, — весело отозвался Дроздов, подражая напарнику, ловко подкинул топор, тот грозно сверкнул в воздухе чёрным лезвием, в следующее мгновение точно припечатался к руке.

Через полтора часа восемь поверженных деревьев лежали на земле. Были они старые, трухлявые, наполовину уже сдохшие — то самое, что требовалось Сомову.

Он послал напарника надрать с берёзовых стволов бересты, сам же, взяв несколько человек в помощь, растащил деревья по краям поляны в виде венца — получился большой квадрат. Крутиков, довольно похлопывая себя по животу веткой, встал на возвышенное место и теперь командно покрикивал, подгоняя людей.

   — Быстрее, быстрее, быстрее! — в такт словам Крутиков хлестал себя веткой. Вот музыкант!

Содрав с ближайшей берёзы клок бересты — Дроздов что-то задерживался, — Сомов присел на корточки перед одним поваленным деревом, ловко, с первой же спички поджёг бересту и сунул её в дупло.

Из дупла повалил лёгкий прозрачный дым. Вторую берестяную скрутку, так же ловко подпалённую, Сомов сунул в следующее дупло. Напарник, густо облепленный комарами, тем временем приволок целую охапку берёзовой коры.

   — Делайте, как я, поджигайте деревья, — громко скомандовал Сомов. — Без дымокуров нам комара не одолеть.

Солдаты, ожесточённо хлеставшие себя ветками, быстро разобрали бересту, кинулись к лежащим стволам.

Вскоре всю поляну заволок дым. Дышать, несмотря на дым, сделалось легче, комары поспешили оттянуться в сторону, сбились в густую кучу, повисли над лесом.

   — Всё, — облегчённо проговорил Сомов, — теперь они сутки будут трепыхаться над деревьями, а сюда не сунутся.

   — У нас в деревне были случаи, когда комары напрочь высасывали кровь из щенят. А однажды насмерть загрызли телёнка. Охо-хо... — Дроздов озадаченно поскрёб пальцами затылок.

Ночь мало чем отличалась от дня, была она светлая, прозрачная, прохладная, опасная; недалеко, около спуска к реке, голодно выли волки — попытались отжать от стада, пришедшего к воде, оленя, но попытка не удалась, вот волки и завыли возмущённо и голодно, потом смолкли разом, и постам, оберегающим ночующий лагерь, стало понятно: в тайге кто-то есть, кто-то подбирается к поляне.

Это засекла вахта, и на миноноске — мичман Рунге и матрос Андрюха Котлов.

   — Давай-ка, друг, вытаскивай из рубки пулемёт, — скомандовал Рунге матросу, — в лесах здешних волки водятся не только о четырёх ногах.

Он как в воду глядел — через пятнадцать минут по лагерю грохнул винтовочный залп. Послышался крик Слепцова, пытавшегося организовать оборону, в ответ ударил залп из винтовок — ночующий народ быстро разобрался, что к чему. Андрюха засек среди деревьев огоньки партизанских выстрелов, притиснулся к пулемёту и дал длинную, в половину ленты очередь.

   — Вот люди-нелюди, — Рунге выругался, — и чего им не спится?

Через десять минут партизан отогнали. Слепцов, держа в одной руке кольт, в другой стек, прошёлся по лагерю.

   — Все живы?

Живы были все. Одного только, лопоухого неудачника, пуля обожгла по касательной — содрала клок кожи на голове и оставила дырку в крупном, твёрдом, словно бы выпиленном из фанеры ухе. Парень заорал на всю тайгу — сделал это с опозданием, когда прошёл страх, — начал визгливо, тонко, будто заяц, которого опалила дробь, выть.

   — Хватит! — прикрикнул на лопоухого Слепцов, подошёл к нему. — Кто таков? Как фамилия?

   — Ликутин. — Раненый щёлкнул от боли зубами. — Солдат я... Рядовой Ликутин.

   — Крутиков, перевяжи этого несчастного, — велел капитан, — не то его крики даже в Мурманске слышны. Барабанные перепонки лопаются.

   — Надо бы лес прочесать, — не обращая внимания на приказ капитана, озабоченно проговорил Крутиков.

   — Тоже дело, — одобрил инициативу капитан. — Не мешает посмотреть — вдруг что-нибудь интересное осталось?

   — Земеля, — позвал Крутиков Сомова — приметил, что этот мужик самый хозяйственный из десанта, с таким не пропадёшь, — поднимайся! Слышал приказ господина капитана?

Сомов подхватил винтовку.

   — Пошли!

Перевязать Ликутина взялся Дроздов.

   — Тебя бы в город, в госпиталь надо отправить, — сказал он раненому.

   — А это ещё зачем?

   — Как зачем? Лечиться. Голова — вещь кровянистая, вон как из тебя льёт. Будто из горшка. Остановить невозможно.

Ликутин поморщился, губы у него побелели.

   — В живых бы остаться, — едва слышно пробормотал он.

   — Останешься, куда ты денешься, — пренебрежительно произнёс Дроздов. — То, что крови много, — хорошо, это означает, что голова у тебя толковая, шурупит, как у дедушки Кулибина. Вот когда прилива крови к голове нет — тогда всё, ку-ку!

   — Если меня отправят в город — там я пропаду.

   — Не хочешь ехать в город — да ради бога! Никто тебя и неволить не будет. Сиди здесь, в тайге, песни пой, лапшу на костре вари. Можешь даже на этой поляне остаться.

Приговаривая успокаивающе, монотонно, увлекаясь собственной речью, Дроздов не забывал о деле — ловко перебинтовал голову Ликутину, поддел его рукой под тощие лопатки:

   — Можешь, приятель, спать дальше.

Лагерь снова погрузился в сон.

Через двадцать минут вернулся Крутиков. Слепцов, лежавший на земле, на двух постеленных одна на другую шинелях, открыл глаза:

   — Ну что там?

   — Ничего, осмелюсь доложить. Только в одном месте кровь нашли — наверно, пулемёт, который бил с миноноски, зацепил кого-то из партизан.

   — Наши тоже стреляли. Это наши зацепили.

   — Там слишком много веток нарублено — бил пулемёт.

   — Пулемёт так пулемёт, — вяло пробормотал Слепцов, губы у него слипались, он закрыл глаза. — Что в лоб, что по лбу — один дьявол.

Утром экспедиция двинулась дальше. Мимо миноноски и мониторов продолжали проплывать пустые, совершенно безлюдные берега, солдаты угрюмо поглядывали на них, выставляли перед собой стволы винтовок, хмуро цеплялись глазами за кусты и деревья и готовы были стрелять.

Белёсое солнце, пустым тряпичным мячиком повисшее в небесах, освещало им путь своим скудным светом, над судами тучами вились комары; чтобы кровососы хоть немного отстали, на палубах мониторов зажгли несколько трухлявых пней. Гореть пни не могли — только тлели, плевались искрами и окутывали пространство сизым горьким дымом.

Без дымящихся пней плыть было бы невозможно — комары плотно запечатывали ноздри, набивались в рты, свет делался совсем серым, люди ворчали раздражённо, хлопали губами, выплёвывая кровососов, вода становилась тёмной, по ней, казалось, плыли кровяные сгустки, а может, это и не казалось, может, это так и было.