Немцы

– Я прошу тебя не сравнивать меня с Грауером! Но дело ведь не только во мне. Это в первую очередь компрометирует тебя.

– Нисколько! Каждая девушка в лагере желала бы быть на моем месте.

Лендель беспомощно пожал плечами – его доводы были исчерпаны.

По лагерю ходили слухи, что скоро часть интернированных будет отправлена домой, в Румынию. Мэди как с ножом к горлу пристала к Ленделю с расспросами.

– Ах, оставь, я сам абсолютно ничего не знаю! По крайней мере хауптман мне никаких разъяснений не давал. Предполагаю, что если и будут отправлять, то только больных и женщин с детьми. Ну и тех, у кого они должны появиться.

Он и позабыл об этом разговоре, как вдруг Мэди объявила, что она беременна. Лендель обомлел.

– Этого не должно быть… – пробормотал он.

– А что ты так разволновался? – весело спросила она. – Впрочем, я еще не совсем уверена.

«Все что угодно, только не это! – с тоской думал Лендель, окончательно лишившийся покоя. – Надо прекратить наши отношения… Если этого и не случилось, то рано или поздно вполне может случиться».

Но на следующий же день Мэди на его расспросы как ни в чем не бывало ответила, что она пошутила и все в порядке.

– Я очень рад, – у Ленделя будто гора свалилась с плеч. – Но чтобы больше не рисковать, нам лучше не встречаться.

Мэди раскапризничалась, расплакалась, посыпались упреки, и Лендель уступил. Но когда через две недели она снова напугала его, он вышел из себя.

– Ну уж теперь разреши мне тебе не поверить! Я ручаюсь за себя, и ты заставляешь меня подозревать что-то нехорошее.

Она растерялась, покраснела и призналась Ленделю, что все это плод ее фантазии: просто ей очень хочется иметь ребенка.

– Ты с ума сошла! – чуть не подскочил Лендель. – Как же ты вернешься к родителям? Разве ты не рассчитываешь когда-нибудь выйти замуж?

– Но ты же сам говорил, что беременных отправят домой раньше.

– Такою ценой заводить ребенка? Ты просто глупое и беспечное существо!

Несмотря на все его увещевания, Мэди ни на минуту не покидала надежда оказаться среди тех, кого отправят домой в первую очередь, и, видимо, Лендель был не единственным, кто должен был ей в этом помочь.

Однажды в сумерках к Ленделю явилась немолодая, но бойкая крестьяночка в яркой розовой юбке. Она тихонько постучала в дверь, вошла бочком и села на краешек стула.

– Уж я решила рассказать вам все, сударь, хотя, может, вам и неприятно будет. Но все-таки скажу, потому что вы человек хороший, все вас любят, не то что Грауера какого-нибудь.

– Так что же вы хотите сказать, фрау?..

– Фрау Магдалена Панграц, так меня зовут, сударь. Вы, наверное, знаете – нас, Панграцев, здесь целая семья. Я работаю прачкой. По вторникам и пятницам стираю в бане постельное белье, но, признаюсь, стираю я и по ночам, когда горит свет. Хочется ведь заработать лишний кусочек хлеба. Вот и вчера я собрала узелок белья и только было собралась воды плеснуть в корыто, свет возьми и погасни. Просто беда, сударь!

Уставший за день, Лендель слушал болтливую бабенку с некоторым раздражением.

– Ну, когда свет погас, я и решила: лягу пока отдохну, авось свет скоро опять загорится, как это было в прошлую пятницу. Положила я свой узелок под голову и легла. Только, сударь, я задремала, слышу, идет кто-то. Я решила, что это кто-нибудь из наших прачек идет постирать. Ну, думаю, место у корыта я не уступлю, хоть лопни. Только я хотела закричать, что место занято, как вижу, что это вовсе не наши бабы, а… Как вы думаете, кто?

– Я ничего не думаю, – нетерпеливо ответил Лендель.

– Она, сударь, эта подлая фрейлейн Кришер, которая мизинца вашего не стоит. Даром, что вы ее так любите. А с нею, тьфу, этот лысый Штейгервальд. И вот вам святой крест, сударь, если бы они меня не заметили, уж у них бы…

– Какое мне дело до этого? – возмутился Лендель и вскочил. – К чему вы мне это рассказываете?

– Жалко мне вас стало, сударь, – добродушно ответила крестьянка. – Для кого другого я бы и пальцем не пошевелила. Раньше, бывало, Грауеровы барышни тоже частенько по ночам с другими кавалерами в баню заглядывали, да мне было на это наплевать.

Ленделю вдруг стало трудно дышать, и он обессиленно опустился на стул.

– Хотя это не имеет ко мне ни малейшего отношения, я прошу вас никому не рассказывать о том, что видели, – с трудом проговорил он.

– Понимаю, сударь, – хитро моргнув, отозвалась крестьянка. – А уж вы будьте так добры, пожалуйста, дайте мне кусочек мыльца. Право, я только стиркой и живу.

Весь вечер Лендель просидел у себя в комнате в каком-то оцепенении. Хотя он отчасти и был доволен, что эта уже давно тяготившая его любовная история наконец закончится, его мужское самолюбие было сильно уязвлено. Наступала ночь, а он все сидел у стола, подперев голову руками. Из оцепенения его вывел только знакомый стук в дверь. Подойдя к двери, он почти твердо сказал:

– Возвращайтесь к себе, фрейлейн Кришер.

Утром Ленделя вызвал к себе Лаптев.

– Сколько вам лет-то, Лендель? – как-то загадочно спросил он.

Лендель похолодел.

– Скоро пятьдесят, господин начальник лагеря, – пролепетал он.

Лаптев глядел на него, чуть прищурясь, в глазах его таился смешок. Лендель готов был сквозь землю провалиться.

– Приготовьте мне списки: все, кому на первое сентября исполнилось пятьдесят, все женщины с детьми и беременные, все нетрудоспособные и больные, имеющие первую группу. Пойдет транспорт в Румынию. Себя тоже включите в списки. Но пока прошу вас все держать в строгом секрете. Понятно?

– Но мне еще не исполнилось пятьдесят, – еле выговорил Лендель.

– Исполнилось, исполнилось… – упрямо повторил Лаптев и улыбнулся: – Хотя, правда, за последнее время у вас появились некоторые признаки молодости! – И, засмеявшись, легонько ткнул Ленделя в плечо. Тот густо покраснел.

Вернувшись к себе, Лендель упал на кровать и заплакал радостными, благодарными слезами. Потом долго сморкался в большой клетчатый носовой платок.

В конце октября сто двадцать немцев отправляли обратно в Румынию. В лагере стоял стон. Люди обнимали отъезжающих, рыдали, совали им письма для передачи родным, счастливчики радовались, громко прощались, пели, смеялись.

Чундерлинк очень рассчитывал попасть в число нетрудоспособных, которых отправляли теперь домой, но медицинская комиссия его не забраковала. Он толкался среди провожающих и со злорадством шептал:

– Напрасно они так радуются! Я слышал, что транспорт идет вовсе не в Румынию. Их повезут в Донбасс и заставят работать в шахтах…

– Ну и дурак же ты! – возмутился Штребль. – Зачем же в шахты погонят инвалидов и детей? Тогда бы уж повезли нас с тобой.

Штребль провожал Эрхарда, которому пятьдесят исполнилось в июле. Посматривая на шеренгу отъезжающих, Штребль презрительно сказал:

– Противно то, Ксандль, что среди этих «инвалидов» полно тех, кто не хотел работать и выменивал хлеб на табак, чтобы получить дистрофию. Я бы заставил их еще поработать вместо того, чтобы отправлять домой.

– Ну, мне-то не стыдно сесть в этот поезд, – заметил Эрхард. – Я, кажется, работал честно и не раскисал, хотя голова у меня совсем седая.

Свистнул паровоз. Обоим сделалось невыносимо тоскливо.

– Прощай, Руди, – Эрхард похлопал его по плечу. – Держись, будь счастлив. Береги Розу, – и, наклонившись к самому уху Штребля, прошептал: – Катарине моей скажи, чтобы не плакала, не моя вина, что она не едет сейчас домой. Если бы я был помоложе… А так все равно бы ничего не получилось… Да, и обязательно сходи на могилу Бера, – Эрхард замолчал, лицо его сделалось угрюмым. Он крепко стиснул руку Штребля.

Больше всех волновался Лендель. Когда Лаптев протянул ему руку для прощания, он заплакал и не смог выговорить ни слова.

– Ну, друзьями расстаемся, папаша Лендель? – улыбнулся Лаптев.

– Да, да… – пролепетал тот, держа руку Лаптева обеими руками.

– Глядите, я на вас надеюсь! – обратился Лаптев к отъезжающим. – Вы возвращаетесь в новую, дружественную нам Румынию. Хотелось бы, чтобы ваше слово о нас было правдивым, добрым словом. А если что не так было… – он развел руками.