Дневник Чумного Года

Джон. Будь я на их месте, я не испугался бы такого огня. Если бы мне отказали в пище за мои же денежки, я забрал бы ее насильно, а так как я уплатил бы за нее, меня нельзя было бы привлечь к ответственности.

Томас. Ты рассуждаешь как старый солдат, будто ты все еще в Нидерландах, а ведь дело это серьезное. В такое время, как сейчас, люди имеют все основания держаться подальше от тех, за чье состояние здоровья не могут они поручиться; и мы не должны их обирать.

Джон. Что ты, брат, ты не понял, о чем идет речь, и не понял моих намерений. Я никого не хочу обирать; но если город, который встретится на моем пути, не будет разрешать мне проехать через него по общественной дороге и не будет позволять мне купить провизии на мои же деньги, значит, городу дано право уморить меня голодом, а такого быть не может.

Томас. Но они же не запрещают тебе убраться восвояси, значит, они не морят тебя голодом.

Джон. Но тот город, который я уже миновал, подчиняясь тому же правилу, не позволит мне вернуться обратно, так что они таки заморят меня голодом до смерти в конце концов. Кроме того, нет такого закона, чтобы запрещать человеку ехать куда ему угодно.

Томас. Но придется испытать массу трудностей, препираясь с жителями в каждом городе, какой встретится по дороге; такое путешествие не для бедняка, особенно в наше время.

Джон. Что ж, брат, тогда наше положение самое скверное: мы не можем ни остаться в городе, ни уйти. Я согласен с прокаженными из Самарии: «Если останемся здесь, наверняка умрем». [221] Я имею в виду наше с тобой положение — без собственного дома и без наемного жилья. По теперешним временам не поспишь на улице — это все равно, что прямо забираться в погребальную телегу. Поэтому я и говорю: если мы останемся здесь, то наверняка умрем, а если уйдем, то нам не останется ничего другого, как умереть. Но я все же решил уходить.

Томас. Ну, допустим, ты уйдешь. Куда ты направишься и что станешь делать? Я бы охотно ушел вместе с тобою, если б было куда. Но у нас нет ни знакомых, ни друзей. Здесь мы родились, здесь и умрем.

Джон. Послушай, Том, все королевство ведь тоже моя родина, как и этот город. Утверждать, что я не должен уходить из города, где я родился, если он заражен чумой, все равно, что сказать, будто я не должен выходить из собственного дома, если в нем начался пожар. Я рожден в Англии и имею право жить в ней.

Томас. Но ты же знаешь, что, согласно английским законам, каждый бродяга может быть арестован и отправлен в место своего законного проживания.

Джон. Почему меня должны принять за бродягу? Я просто хочу путешествовать и имею на это законные основания.

Томас. На каких это законных основаниях будешь ты путешествовать, точнее, передвигаться пешком? Их красивыми словами с толку не собьешь.

Джон. А разве уходить, спасая собственную жизнь, — не законное основание? И разве они не понимают, что это правда? Не могут они сказать, что мы что-то скрываем.

Томас. Ну, допустим, они нас пропустят, куда мы пойдем?

Джон. Да куда угодно, лишь бы спасти свою жизнь. У нас будет время подумать, когда мы выйдем из этого города. Если только я выберусь из этого жуткого места, мне все равно, куда идти.

Томас. Мы доведены до крайности. Не знаю, на что и решиться.

Джон. Что ж, Том, подумай еще немного.

Это было в середине июля; и хотя чума бушевала в западной и северной частях города, однако в Уоппинге, как я уже говорил, в Редриффе, Рэтклиффе, Лаймхаусе и Попларе, короче, в Детфорде и Гринвиче и по обеим сторонам реки от Эрмитажа и вплоть до самого Блэкуэлла было совершенно спокойно; никто еще не умер от чумы во всем приходе Степни, никто — на южной стороне Уайтчеплской дороги, ни в одном из приходов; а ведь как раз тогда недельная сводка подскочила до 1006 человек.

Братья встретились вновь только через две недели, и положение к этому времени несколько изменилось. Смертность достигла 2785 человек в неделю и продолжала расти, хотя обе стороны реки в нижней ее части не были заражены. Но к тому времени, когда Томас пришел к своему брату Джону, пекарю, несколько человек уже умерло в Редриффе и пять-шесть — на Рэтклиффской дороге. Томас был напуган и уже принял решение, так как его совершенно определенно предупредили, что через неделю ему придется покинуть комнату, которую он снимал. Его брат Джон находился в не менее бедственном положении, потому что у него вовсе не было жилья — он с трудом умолил хозяина, у которого работал пекарем, разрешить ему ночевать в сарайчике рядом с пекарней, где он спал на соломе, подложив под себя, несколько мешков из-под сухарей и покрываясь такими же мешками.

Теперь они порешили (видя, что работа кончается, а новых заработков не предвидится), что лучше уйти подальше от этой страшной заразы; и, будучи рачительными хозяевами, намеревались жить на те сбережения, которые у них имелись, а когда все деньги выйдут, зарабатывать на жизнь любой работой, какая подвернется, — и будь что будет.

Пока они размышляли, как им наилучшим способом осуществить свое намерение, обнаружился еще один человек, хороший знакомый моряка, который, узнав об их планах, захотел присоединиться к ним; и вот они стали готовиться к отъезду.

Оказалось, что сбережения у них не равные; но так как бывший моряк, самый богатый из них, был хромым и не мог рассчитывать много заработать в деревне, он согласился, что все их деньги пойдут в общую кассу, с условием, что и в дальнейшем все, что каждый из них заработает — не важно, больше или меньше других, — будет также добавляться к общим деньгам.

Они решили как можно меньше нагружать себя багажом, так как собирались поначалу идти пешком и отойти сразу подальше, так чтобы поскорее оказаться в безопасных местах. И сколько же раз они совещались, прежде чем договориться о маршруте! Даже в утро отбытия они не пришли еще к окончательному решению.

Наконец моряк сделал решающее замечание.

— Во-первых, — сказал он, — погода стоит жаркая, поэтому я за то, чтоб идти на север, дабы солнце не палило в лицо и не било в глаза да чтобы поменьше страдать от жары и духоты; и потом, мне говорили, что вредно перегреваться, когда, вполне возможно, зараза витает в самом воздухе. Во-вторых, — продолжал он, — я за то, чтобы мы шли навстречу ветру, то есть чтобы ветер не надувал воздух города нам в спину, когда мы двинемся в путь.

Эти две предосторожности были одобрены, их решили учесть, если только ветер будет не с юга, когда они двинутся на север.

Потом высказался Джон, пекарь, который раньше был солдатом.

— Прежде всего, — сказал он, — так как нам не удастся найти крова, будет трудновато ночевать прямо на земле под открытым небом. Хоть сейчас и теплая погода, однако ночью может быть сыро, а у нас есть особые основания заботиться о здоровье в такое время. И поэтому, братец Том, раз ты шьешь паруса, то мог бы с легкостью смастерить нам маленькую палатку, я буду разбивать ее на ночь, а потом собирать — и кукиш всем гостиницам Англии. Если у нас будет хорошая палатка, мы прекрасно устроимся.

Плотник не согласился с этим: да он готов хоть каждый вечер делать им домик с одним только топориком и молотком без каких-либо других инструментов, и это будет ничуть не хуже палатки.

Солдат и плотник некоторое время обсуждали этот вопрос, но в конце концов солдат остановился на палатке. Единственное неудобство заключалось в том, что ее надо было нести, и это сильно утяжеляло поклажу, а жара стояла страшная; но солдату нежданно-негаданно выпало везение, и это сразу упростило дело; у хозяина, на которого он работал, — тот занимался не только торговлей парусами, но и канатами, — имелась старая полудохлая кляча, проку от которой уже не было; и, желая помочь парням, он отдал им лошадь, чтобы она несла их поклажу; а кроме того, за небольшую работу, отнявшую всего три дня, которую Джон сделал для него напоследок перед отбытием, он отдал ему старый потертый парус от брам-стеньги, [222] вполне пригодный для хорошей палатки. Солдат показал, как ее раскроить, и вскоре под его руководством сделали палатку и снабдили ее необходимыми жердями и планками; теперь все было готово к путешествию, а именно: три человека, одна лошадь, одна палатка и одно ружье, так как солдат отказался ехать невооруженным — теперь он уже больше не пекарь, а военный, сказал он.