Сыны Несчастья (ЛП)

Я смотрел на Берната, сидевшего рядом со мной на склоне, закутавшись в старый синий плащ. Беглец из–за ереси. Что в нем изменилось? Может, тень печали, эта тяжесть, сквозящая в его жгучем черном взгляде? Его отец и братья арестованы, у него нет дома, в котором он мог бы укрыться, а он беспокоится обо мне.

Обо мне, который живет в Арке, имеет крышу над головой и отару.

— Не переживай, Бернат. Можно сказать, что я здесь под охраной мессира Жиллета. Он публично обязал меня пасти все отары, на которые он наложил секвестр. Мне кажется, что в глубине души он не питает особых симпатий ни к Монсеньору Жоффре д'Абли, ни к его Братьям–проповедникам.

Какое–то время мы молчали. Всё, что Бернат рассказал мне, не укладывалось у меня в голове и стучало в мое сердце. Так тяжелы были его слова. Словно огромные вороны, парящие над неподвижно застывшими овцами. Снизу послышался яростный лай, громкие возгласы и сухие щелчки бича. Неуловимым движением стадо овец перетекло по наклонному лугу и собралось у высокой изгороди. Я вздохнул и пожал плечами. Мне было невесело. Это раздавались крики Жоана Маулена.

— Ты его знаешь, Бернат. Младший брат моей кузины Эглантины. У него уже кое–что получается, но ему вряд ли можно будет доверить стадо. Может и придет время, когда он станет пастухом. А может, и мужчиной тоже, кто его знает?

Бернат казался удивленным. Я объяснил ему, что Жоана оставили под мою ответственность, впрочем, как и всех этих животных… Он слишком юный, да еще и недееспособный, чтобы пуститься в такое предприятие и просить прощения у папы.

— У папы! — вскричал Бернат. — У папы Римского! У главы Церкви волков!

Я понимал гнев Берната. Я ведь был на его стороне. Я глупо усмехнулся и стал объяснять:

— У папы, Бернат, а вернее, у его главного исповедника, Монсеньора Беренгера, епископа Безье… Сеньор Арка, мессир Жиллет де Вуазен, знает его лично. Это он посоветовал своему бальи, Раймонду Гайроду, не тратить больше ни дня, а идти просить у него отпущения грехов, чтобы опередить Инквизицию Каркассона. Конечно же, Раймонд Гайрод поспешил принести эту весть всем нашим друзьям, которые стоят на дороге Добра. Вот как им всем пришла в голову идея идти на встречу с папой, чтобы сберечь свое добро и свою шкуру. Особенно добро, скажу я тебе. Они меня уговаривали идти вместе с ними, но ведь надо же было кому–то рставаться с животными. И можешь мне поверить, что мне вовсе не улыбалось ползать на коленях перед папой и вымаливать его прощение. Тем более, перед его главным исоведником. Кроме того, я ничего такого не сделал, чтобы нуждаться в прощении, по крайней мере, с моей точки зрения.

И мне пришлось тоже рассказать всё Бернату. Бернату, который находился в худшем положении, чем я, в горе и опасности. Возможно, для того, чтобы он, наконец, мне поверил. Об этих неслыханных сценах, свидетелем которых я был, о массовой истерии, порожденной обычной трусостью, о том, как подобно снегу на солнце, таяли решимость и вера всех добрых верующих Арка, и о том, как я, Пейре Маури, от всего этого чувствовал приближение тошнотворной дурноты. Всё началось с Раймонда Пейре — Сабартес, в первые дни сентября, около трех недель назад. Одним прекрасным утром, когда казалось, что все еще разгар лета, Раймонд Пейре — Сабартес пришел поговорить со мной на пастбища, среди овец, далеко от бастиды и любопытных взглядов. Он размахивал руками.

— Несчастье! Беда на нас! Мы пропали!

Этот человек утратил всю свою напыщенность, всю властность; он казался постаревшим на десять лет, его обычно красное лицо побледнело, верхняя губа дрожала, щеки тряслись, словно он вот–вот заплачет.

— Несчастье к нам пришло! Мы пропали!

Несчастье, это значит арест двух добрых людей, Жаума Отье и Андрю из Праде, на хуторе недалеко от Лиму, куда они пришли, чтобы дать утешение умирающей. В западне, расставленной предателем Гийомом Пейре — Кавалье. Теперь все это знали.

Бернат прервал меня.

— Я едва поверил этому, — сказал он. — Но потом я разузнал, как это произошло, и понял, что это правда. Потому что инквизитору недостаточно для его расследований тех шпионов и доносчиков, которым он платит, — не говоря уже о давних врагах добрых людей! Он прибегает к тому, чтобы использовать трусость и предательство отчаявшихся верующих…

Тем прекрасным сентябрьским утром я увидел самого Раймонда Пейре — Сабартес, спесивого хозяина самого большого дома в Арке, самого верного столпа Церкви добрых людей в Разес, погруженного в отчаяние, чтобы не сказать в малодушие. Стоя передо мной, молодым скромным пастухом, которого он называл почти что своим зятем, он утратил всякое достоинство и излучал только неконтролируемый ужас.

— Несчастье к нам пришло! Мы всё потеряли! Мы пропали! Арестованные добрые люди выдадут нас. Они всё о нас расскажут: кто им помогал, кто делал им подарки, кто их принимал, кто был их добрым верующим, кто их почитал и слушал их проповеди. Монсеньор Жоффре д’Абли всех нас арестует, конфискует наше добро, отары, земли, дома. Мы пропали!

Я попытался привести его в чувство. Я схватил его за плечи и безжалостно встряхнул, но несмотря на это он вопил всё сильнее и сильнее. У него началась истерика, но тут настал момент, когда его страх стал вызывать во мне только гнев. Самым противным было то, что он свалился мне под ноги, оперся на пень, обхватил голову руками, и стал плакать, проклиная обеты правды добрых людей.

Добрых людей… Которые следуют дорогой правды апостолов, и потому не лгут и не обманывают.

— Они же не способны солгать инквизитору, добрые люди! Даже для того, чтобы спасти своих добрых верующих. Они же обязаны сознательно отвечать на его вопросы, ничего не скрывая. Мы бы меньше рисковали, если бы арестовали какого–нибудь пройдоху–верующего, который из хитрости, из инстинкта выживания, просто из страха, избегал бы правды, рассказывая инквизитору сказки и пуская его по ложному следу! Да, мы бы меньше рисковали, если бы арестовали какого–нибудь проходимца, чем этих проклятых апостолов Иисуса Христа, обязанных отвергать всякую ложь. Конечно, они умрут как святые, и оставят своих верующих биться в сетях.

Пальцы Берната, машинально перебиравшие камушки под ногами, нервно сжались в кулаки. Он взял один камень, и бросил его вдаль с такой силой, что тот, упав, раскололся вдребезги. Я понял, что он хочет этим сказать. У меня тогда тоже появилось желание ударить этого Раймонда Пейре, потому что трясти его было бесполезно. Ударить. Попытаться разбудить его, разжечь в нем хоть какую–то искру мужества и веры. Но он был как тряпка.

Позже я заметил, что он вновь обрел нечто вроде лихорадочного авторитета у женщин своей семьи, да впрочем, и у всех растерянных верующих Арка. Я видел, что этот Раймонд Пейре — Сабартес весь охвачен лихорадкой тайных переговоров, которые велись заговорщическим шепотом, что он, как привязанный, ходил по пятам за Раймондом Гайродом, бальи сеньора. Где–то через неделю он сказал мне придти к нему, когда стемнеет. И там, в его доме, я встретил практически всех верующих Арка. Все они там были, преданные друзья добрых людей, среди которых еще совсем недавно я чувствовал себя как среди братьев и сестер. И которых я любил так, что даже хотел провести свою жизнь среди них, ты же знаешь об этом, Бернат. В счастливой долине. Они все были там, собрались вокруг Раймонда Пейре, его жены Себелии и Госпожи–матери. Мой старый товарищ Гийом Эсканье, его сестра Маркеза, очаровательная Маркеза, с мужем Гийомом Ботолем, и бальи Раймонд Гайрод, и Бернат Видаль, и Раймонд Маулен, и Раймонд Марти, и даже Фойссет, мельник из Кубьер, и даже этот клирик из Риу эн Валь, который был другом доброго человека Жаума. Я бы хотел, чтобы ты видел их физиономии, Бернат.

У них были печальные лица — тусклые, замкнутые, невыразительные. А иногда они хмурили брови, а подбородки их дрожали. Я чувствовал почти обжигающий, устремленный из–под чепца прямо на меня взгляд Себелии Пейре, исполненный пронизывающей злобы. А кто бы узнал очаровательную Маркезу? Лоб нахмурен, глаза бегают, губы поджаты. Она утратила всю королевскую осанку, прячась за спиной своего брата, Гийома Эсканье. И сам Гийом Эсканье, онемевший, осунувшийся, он закусил губу и пытался не смотреть мне в лицо.