Понтий Пилат

На эти слова Понтий Пилат ещё не нашелся ответить, собираясь с мыслями. Но в это время в трапезную ввалился Банга, как всегда бесцеремонно. Бросился к хозяину, облобызал его лицо, был обласкан. Лизнул руку Иосифу, зная, что большего дружба с этим солидным, преисполненным чувства собственного достоинства человеком просто не позволяет. Они привыкли друг к другу, и только, и не мешали друг другу жить в своё удовольствие. Иосиф перестал уже содрогаться от присущей иудеям брезгливости, и испытывал нечто сродни привязанности по отношению к Банге. Но это ещё не означало, что можно к нему приставать так, как к хозяину или Анту.

Ормус… К Ормусу успел попривыкнуть Банга. Но не до конца, конечно. Стоило тому заглянуть псу в глаза долгим, пристальным взглядом, как загривок у Банги приподнимался, пасть сама по себе скалилась, из груди вырывалось грозное рычание: зверь приветствовал таким образом зверя в лице Ормуса. Но когда жрец не обращал на него внимания, как сейчас, Банга выполнял ритуал недолгого ворчания, и устраивался у ног Пилата, всем своим видом показывая, что уж к хозяину-то жреца он не допустит. Время от времени пёс подсовывал свою большую голову под руку хозяину — чтоб не забывал о нём. Пилат трепал Бангу за ушами, почёсывал. Ормус располагался далеко, зла причинить не мог — ну и пусть себе сидит, разговаривает. Раз уж хозяин допускает подобные глупости…

— Напрасно предается человек веселью и наслаждениям, они не приносят удовлетворения и пользы: «О смехе сказал я: Какая глупость! И о веселье: Нелепость и вздор!». Что касается женщин, то лучше избегать их: «И узнал я, что женщина горше смерти. Её внешность — ловушка, сердце — капкан, западне ее руки подобны. Угодный Богу от нее ускользнет, но грешник станет ее добычей». [102]

В этом месте изложения взглядов древнего проповедника Пилат громко и возмущенно фыркнул. На Ормуса, лишь мельком взглянувшего на Пилата, большого впечатления это не произвело. Банга тревожно поднял голову, и предупреждающе зарычал на жреца. Ясно, что если кто и нарушил покой хозяина, то именно этот малоприятный человек. Иосиф сидит молча, пьёт потихоньку вино из чаши, задумался. Да он и не из тех, на кого хозяин фырчит. К Иосифу он относится очень уважительно. Но Ормус и не взглянул в сторону ворчащего Банги. Он его не боится, и пёс отлично это чувствует. Банга, пожалуй, сам немного побаивается жреца. Когда-нибудь пёс сомкнёт свои челюсти на горле этого человека, и уже не выпустит его из пасти. Когда-нибудь, если хозяин разрешит…

— «А ещё оглянулся я и увидел, сколько несправедливостей творится под солнцем. Угнетенные плачут, а утешить их некому. Притесняют их, и нет им поддержки. Покойник, который уже в могиле, счастливей тех, кто остался жить». [103]

— Да он бунтовщик, твой проповедник, Ормус! Жаль, что не в мои времена он проповедовал, не миновать бы ему распятия!

Пилат был уже взведён. Он не понимал, к чему все эти погружения в глубины творческого наследия некоего Экклесиаста, проповедника.

Ормус лишь пожал плечами в ответ, подчеркнув своё неприятие подобного способа расправы с собратом, проповедь которого вошла в канон у евреев.

— «…участь людей и участь животных — одна. Как те умирают, так умирают и эти. Одна душа у тех и других. И человек не лучше бессловесной твари. Поистине, все ничтожно. Все идет к одному концу». [104]

— Ну, хватит уже! — кулак прокуратора тяжело встретился с поверхностью стола. Пилат даже поморщился от боли.

— С какой стати я должен выслушивать эти иудейские бредни! Я не желаю, чтоб меня равняли со скотом!

Вскочил и залаял на Ормуса, всегдашнего возмутителя спокойствия в их маленькой компании, Банга. Неодобрительно взирал на жреца и Иосиф. Последний, впрочем, как всегда, попытался исправить положение.

— Потише, Банга. Успокойся. — Он переждал, пока руки Пилата не заглушат лаской последний рык в горле у пса.

— И ты, друг мой, прокуратор, и ты, любезный жрец, призадумайтесь. Проповедник, конечно, тяжёл со своим взглядом на мир, послушаешь — так и захочется умереть. Многие из книжников считают, что книга Проповедника отражает мудрость самого царя Соломона. Трудно представить, чтобы светлый царь, влюбленный в жизнь, мог высказывать подобные мысли, очень уж все мрачно и безысходно в книге Проповедника… Мне представляется, что в канон его внесли по одной только причине — у него отказ от суетности земной жизни звучит довольно убедительно. Коли так плохо всё на земле — не следует ли возвести свои глаза к Небесам, не так ли? Это мудро со стороны жрецов… такие мысли, не правда ли? Не это ли ты хотел сказать, Ормус?

Жрец не отрывал взгляда от прокуратора. И ответил ему, хотя вопрос был задан Иосифом:

— И это — тоже, конечно. Но главное ты, римлянин, не дал мне договорить. Я не дошёл до главных слов сегодняшнего дня, ты не дал мне это сделать. И с чувством, по-прежнему не отрывая глаз от лица прокуратора, произнёс:

Прокуратор напрягся, как перед прыжком. С вечера вчерашнего дня, ещё до приезда префекта в преторию, томился в подземелье один из числа учеников Иисуса. Был взят под стражу тайно Иуда Фома, или Дидим, как называли его друзья. Близнец — вот что значит его имя, что у иудеев, что у греков. Греком Дидим не был. Это Филипп, житель Вифсаиды языческой, в шутку перевёл прозвище друга на греческий, и оно пристало к нему накрепко. Дидим походил на Иисуса, и был взят под стражу.

«Означает ли это, что всё, задуманное нами, начинается? Вернее, завершается», — думал Пилат в смятении. «Не сегодня-завтра должна родиться легенда о новом Боге?»

Ответ Ормуса не заставил себя ждать.

— Всё готово к тому, чтобы свершиться, — так начал жрец. Прибытие Иисуса в Иерусалим прошло в полном соответствии с древними предсказаниями. Мы не упустили ничего из предначертанного пророками. Народ оказался подготовлен. Он видит в Иисусе пророка, а многие кланяются ему, как царю Израиля. Есть и те, кто видит в нём живого Бога. Это те, кому довелось увидеть воскрешение Лазаря. Всё, что было задумано, близится к завершению.

— Правильно ли я понял тебя, жрец? Всё должно свершиться в ближайшие дни?

— Даже часы, римлянин. Время не ждёт.

— Казнь ждёт Фому-Дидима, а воскреснет Иисус, — задумчиво проговорил Пилат. И сегодняшняя ночь живо припомнилась ему. «Вот к чему был мой сон», — думал он. «В сущности, Ормус со своим Экклезиастом прав. Нет на свете справедливости. Как правильно он сказал: «Праведник гибнет в праведности своей; нечестивый живёт долго в нечестии своём». Из всех учеников Иисуса Фома — самый интересный. Он — человек учёный, и недавно ещё женат, и очень молод для смерти. Но именно ему выпал жребий умереть, а Иуда будет, кажется, жить вечно. И что я должен делать? Я, прокуратор Иудеи, приехал управлять этой страной именно для того, чтобы осуществился сей замысел. Фома заменит Иисуса на кресте, чтобы последний мог предстать перед всеми после своей мнимой гибели. И стать Богом. В назначенный срок уйдёт из жизни Иисус, замолчат и его ученики, но только после того, как скажут и сделают всё, что предопределено для них Ормусом. Я, наконец, вздохну спокойно, и смогу избавиться от жреца. И даже уехать домой. С чувством хорошо выполненного долга. И теперь, когда всё уже готово, всё предопределено и расписано, мне начинают сниться сны. И, кажется, ко мне приходят угрызения совести вследствие этих снов. Это смешно. Возможно, я старею. Ормус не зря читал мне Экклезиаста, ох, не зря…»