Понтий Пилат

Благодарение Юпитеру, поручение Германика он исполнил честно. Из всего, что осталось в памяти от тех времен, это — самое отрадное. Легат зачитал письмо орлоносцам [92], значконосцам [93] и наиболее благонадёжным воинам. Те решились применить оружие против своих. По условному знаку ворвались в палатки и перебили самых ярых бунтовщиков. Был настоящий бой, много убитых и среди мятежников, и среди благонамеренных. В лагерь прибыл Германик. Обливаясь отнюдь не лицемерными слезами, в чём был абсолютно уверен Понтий Пилат, но во что могли не поверить иные, он сказал:

— Всё происшедшее — не целительное средство. Это — бедствие. Это — страшное бедствие для Рима. Не в междоусобной войне следует погибать римлянину, не этого ждёт от нас отчая земля.

«Отчая земля!» — упрёком отдавалось в сердцах легионеров слово Германика. — Terra patria, — повторяли они вслед за ним с раскаянием. Помолчав, проконсул добавил:

— Сожгите трупы погибших.

Слова Германика стали преградой на пути страстного желания Понтия Пилата убить второго из насильников. С такими, как он, редко что случается, и он уцелел при подавлении бунта. Хотелось помочь негодяю умереть. Но увещевание Германика, да гроздь phalerae [94] на кожаном ремне легионера, среди которых позолоченная медаль с изображением Медузы Горгоны, остановившимся взором смотревшей на Пилата, стали непреодолимым препятствием. «Жаворонок» из пятого легиона, V Alaude, — а он оказался легионером именно пятого, а не двадцатого легиона, к которому принадлежал погибший насильник, — был помилован Понтием Пилатом.

Потом был новый поход против германцев. Для отвлечения внимания легионеров, для поднятия духа. Для отмщения за поражение в Тевтобургском лесу [95]. Слава Германика, подавившего сопротивление варварских племён, гремела по всей империи.

Понтий Пилат был с ним до самого триумфа в Риме. В ночь после триумфа будущему прокуратору впервые приснился его страшный сон…

Глава 18. Вечеря у Пилата

«Не хлебом единым жив человек» — сказал Иисус [96]. Да, не одним только хлебом. Но как притягательна, как желанна была для Него самого трапеза с людьми, которые Ему были близки! Он любил пировать, есть, и пить вино, и слушать разговоры. Те особенные, откровенные разговоры, на которые настраивают и близость собеседника за столом, и выпитое, и тёплый, сытный запах хлеба и яств. Не само поедание пищи в необъятном количестве, не безмерное поглощение вина привлекали Его. Он был строг к себе. Но тот дух братства, общности, то праздничное настроение, которым облекается совместное пиршество, — всё это манило его.

В этом Он был обычным человеком. Каждый из нас на протяжении жизни множество раз присаживается к праздничному столу. Мы отмечаем рождение человека, его женитьбу, его смерть — и всякий раз за столом.

Коли завещано нам в поте лица добывать хлеб свой, и мы честно справляемся с этим, то наше неотъемлемое право — разделить этот хлеб с близкими людьми, порадоваться вместе тому, что нам послано. Отвлечься на время от забот, разглядеть друг друга в повседневной суете. Вспомнить, что мы любим и любимы…

В тот памятный четверг за общим столом собрались не только Иисус и его ученики. В Иродовой претории, во дворце, где так и не пришлось когда-то царствовать Мариамне, любимейшей жене Ирода, за общим столом возлежали: Понтий Пилат, прокуратор Иудеи, член Синедриона Иосиф, родом из Аримафеи, и жрец по имени Ормус, присланный из Александрии Египетской в Иудею по просьбе круга заговорщиков в Риме. Этих троих судьба свела помимо их желания. За три последних года этих столь отличных друг от друга людей, представителей разных народов, вероисповеданий, она упорно сталкивала в тесном, в том числе и застольном общении.

Трудноватое это было общество для совместного застолья. Плохо сходились эти люди за столом, мало было между ними согласия и любви. Не способствовало полному пониманию и прекрасное италийское вино, и множество перемен блюд, предложенных прокуратору и его гостям заботами Прокулы, супруги Пилата. А уж тема для общения, избранная Ормусом по какому-то внутреннему его побуждению, и вовсе вывела из равновесия нынешнего хозяина дворца. Тот счёл своим долгом ознакомить Пилата с духовным наследием израильтян, которое изучал сам — дабы римлянин составил правильное представление о народе, которым правил. Жрец находил, что строить новое можно, лишь опираясь на старое, зная его в совершенстве.

Речь сегодня шла о книге Екклесиаста, или Проповедника [97].

— Что пользы человеку от всех трудов и забот, которые его терзают под солнцем? [98] — провозгласил Ормус в начале беседы, и первые же слова Проповедника задели Пилата за живое.

— От этого твоего древнего еврея, Ормус, пользы, по-видимому, действительно мало. Не знаю уж, над чем он так искренне трудился… Полагаю, от меня лично кое-какая польза есть. Вот, вкушаем во дворце у меня пищу, пьём чудесное вино. Кстати, ты немало перевел запасов его у меня. Я всё ещё не могу забыть, как ты опоил моим вином год назад толпу праздных иудеев в Кане. Уж не знаю, что сказал бы на это мой друг, Элий Сеян, узнав, что жрец вылил присланный им подарок, вино с собственных виноградников, в глотки свадебных гуляк.

Воспоминание Пилата относилось к свадьбе в Кане Иисуса Назареянина, их общего подопечного. Оно отразилось улыбкой на лице Иосифа. Он не любил Ормуса, это правда. Жреца вообще никто не любил. Однако человек он умный, а круг его знаний просто невероятен. Эта шутка с вином — тому лучшее подтверждение. Надо же было продумать систему сообщающихся между собой сосудов, и осуществить задуманное в пару дней! Гости не могли знать, что заполнившая бочку вода ушла под землю, в подвальное помещение, по одной трубе, когда её отпустили отвинчиванием особого крана. А заполнили её по другой трубе, идущей через стену из бочки, помещённой на крыше дома. И чистым вином, качество которого было выше всяких похвал, конечно, поскольку иного вина в погребе у прокуратора Иудеи и быть не могло. Изумлению гостей не было предела, весть о чуде была разнесена повсюду в мгновение ока. Перед Иосифом вновь возникло лицо Хузы, с выражением полнейшего недоумения, счастливое, удивлённое лицо Мариам, вдыхающей аромат диковинного вина… Он улыбнулся воспоминаниям.

— Суета сует… все — суета, — важно ответствовал Ормус на слова Пилата между тем.

Прокуратор ничего не сказал в ответ, но презрительно сморщил уголки губ, всем своим видом показывая, что вряд ли сокращение запасов его вина заботами Ормуса можно считать ничего не значащей суетой.

— Ничто не может осчастливить человека. Напрасно он стремится к мудрости, судьба его не отличается от судьбы глупца, обоих ждёт смерть. «И мудрого, и глупого долго не будут помнить. Со временем будут забыты оба. Как глупый, умник тоже умрет» [99], — вещал жрец.

— Ну вот, ещё одно дурацкое утверждение, Ормус! Глупец умирает навеки, это верно, но мудрого имя хранят века! Не знаю, так ли это в Египте или в Иудее, но Рим славится своими мужами. В правильно устроенных странах всё иначе.

— Может быть, в глазах твоих, римлянин, какая-то сотня лет, что Рим помнит своих мужей, и есть — вечность. Но для Египта и тысячелетия — одно мгновение. А что знаешь ты о великих мужах Египта? Да и я уже очень немногое. И потом, послушай этого проповедника, которого некоторые называют Й’хезкель [100]: «Возненавидел я труды, которыми трудился под солнцем, потому что придется оставить их человеку, который будет жить после меня. Кто знает, мудр будет он или глуп? А ведь именно он будет распоряжаться работой, в которую я вложил столько сил. Стало быть, и это пустое!» [101]