Лодки уходят в шторм

— Я разбираюсь в медицине, как вы в штурманских лоциях, — улыбнувшись, мягко сказал Ульянцев. — Но, наверное, вы правы: Гиппократ завещал вам печься о физическом здоровье человека, а партия большевиков призывает нас бороться за духовную свободу человечества. Вот в чем вопрос, как говорил Шекспир. — И он добавил по-английски: — "Ит из э квешн".

— О! Ду ю спик инглиш? — подскочил на стуле Талышинский.

— Где там? — скромно улыбнулся Ульянцев. — Перед тем как наш крейсер отправился в Портсмут на коронацию английского короля Георга, нас поднатаскали по верхам: "плиз", "гуд бай", "тенк ю"…

— И то дело? Можете как-то изъясняться.

— Я предпочел бы изъясняться по-азербайджански. Хоть чуть-чуть — "аз-маз".

Талышинский громко засмеялся:

— Аз-маз вы уже знаете.

— Этого очень уж аз-маз, — улыбнулся Ульянцев. — Вот сейчас иду выступать перед вашими земляками, а поймут ли они?

— Я пойду с вами! — с готовностью отозвался Талышинский.

Ленкоранские мечети не похожи на те, с куполами и минаретами, какие Ульянцев видел в Астрахани и Баку. Они скорее напоминают богатый жилой дом: продолговатой формы, на высоком цоколе и под крутой черепичной крышей, с высокими арочными окнами и такой же дверью, к которой ведет широкая каменная лестница.

На лестнице, перед голубыми дверями мечети стояло несколько священнослужителей. Перебирая четки, они хмуро смотрели на просторный двор, заполненный горожанами. Прослышав о выступлении матроса Тимофея (так любовно называли в народе Ульянцева), люди тесно набились сюда и спешили занять места поудобнее.

Когда Ульянцев в сопровождении Агаева, Талышинского, Сергея и Салмана вошел во двор, здесь яблоку негде было упасть: ремесленники, мастеровые, торговцы, сельчане сидели на циновках и свертках мешковины и с любопытством разглядывали главного русского комиссара.

Ульянцев поднялся по ступеням лестницы, вежливо поклонился священнослужителям, настороженно отступившим назад, и обратился к народу:

— Здравствуйте, братья-мусульмане…

— Салам, мусульман гардашлар! — начал переводить Талышинский.

Поздно вечером, когда Ленкорань погрузилась в сонную тишину и далекий собачий лай стал слышней, Ульянцев сел за письменный стол и вывел первую, привычную фразу: "Добрый день, дорогая любовь моя Танюша…"

Довольный разговором с Ильяшевичем, Сухорукин поспешил домой: через час к нему должен был прибыть важный гость из Баку, и по этому случаю он пригласил к себе Мамед-хана и купца Алексеева. Однако Алексеев, сославшись на недомогание, сообщил, что пришлет вместо себя поручика Хошева.

Сухорукин жил на Зубовской, в угловом доме, во дворе аптеки. Вход к нему был со двора, но можно было попасть и через кабинет управляющего аптекой. Именно этим ходом и пользовались нынешние гости.

Первым пришел Мамедхан. На нем не было ни белой черкески, ни кинжала с перламутровой рукояткой — в комнату вошел бедно одетый крестьянин в поношенной чухе и овчинной папахе. В тот день, когда большевики взяли власть, Мамедхан бежал в горы Лерика, решил отсидеться в глухом селе, присмотреться, разобраться в происходящем. Он не верил, что Советская власть удержится долго. Мусаватское правительство не допустит этого. Значит, и он должен быть готов к схватке с большевиками. В горах можно собрать сотни верных людей, создать отряд. Надо призвать мулл и сеидов, объявить "газават" — поднять мусульман против русских, будь они большевиками или белогвардейцами. И Мамедхан начал действовать.

Сейчас, когда он вошел в аптеку и скрылся в кабинете управляющего, на улице, зорко наблюдая за домом, расположилось человек десять его личной охраны, с виду — обычные мирные сельчане, на деле же — отборные головорезы его большой банды, которая совершала скорые воровские набеги на азербайджанские и русские села, вырезала, грабила, насиловала, жгла и ветром уносилась, избегая стычек с красноармейцами. Наставником банды, ее начальником штаба был турецкий офицер, отколовшийся от армии Нури Паши. Его имени никто не знал, а все называли Забит-эфенди — господин офицер. Этот Забит-эфенди перелицевал Мамедхана в Мамед-эфенди. Забит-эфенди отговаривал Мамед-эфенди идти в Ленкорань, но он все-таки пришел.

Вскоре появился и поручик Хошев. Он относился к числу тех молодых офицеров, которые боготворили "батюшку" Ильяшевича, были влюблены в него, как гимназистки в популярного артиста. Хошев отрастил усы а-ля Ильяшевич, подражал его походке, манерам, речи.

Сухо поклонившись Мамедхану, Хошев фамильярно обратился к Сухорукину:

— Здравствуйте, батенька. Алексеев велел кланяться вам и извиниться: болеет…

— Что с ним такое?

— Хе, — презрительно усмехнулся Мамедхан. — В штаны намарал со страху. ЧК боится.

— Грубая шутка, Мамедхан! — резко ответил Хошев.

— Что, правда глаза колет? — распалился Мамедхан. — Мы вам сколько твердили: отдайте власть мусавату! Мы позовем турок, турок нет — позовем англичан. Кого хочешь позовем! Перережем большевиков, выбросим в море. Нет, уперлись как бараны!

— Господа, господа, — обеспокоился Сухорукин.

— Ну и что получилось? — продолжал Мамедхан. — Как говорят мусульмане, ни плов Али, ни плов Вели нам не достался. Собака убежала и веревку унесла.

— Меньше путались бы у нас в ногах! — бросил Хошев.

— Что? Мы у вас в ногах путались или вы у нас? На него посмотри, ради бога! Как говорят мусульмане, в лодке сидит, с лодочником скандалит! Ада, Хошев, не твои ли муганские свиноеды Алексеев, Аникеев, черт знает, кто еще, все время кричали в Пришибе: "Россия! Россия!" Ну и где твоя Россия? Где твой Деникин?

— Придет, — уверенно ответил Хотев. — Дайте срок, и в Баку придет, и сюда.

— На вот! — Мамедхан сунул Хошеву под нос кукиш.

Хошев вздрогнул от неожиданности и отпрянул назад.

— Ну господа, господа… — пытался успокоить спорящих Сухорукин. — Прошу вас, господа…

— Не понимаю, Терентий Павлович, для чего вы пригласили меня? Выслушивать оскорбления этого дикаря?

— Дикарь — твой отец, дикарь — твой дед! — взбеленился Мамедхан.

— Не смейте оскорблять моего отца! — крикнул Хошев.

— Ха, обиделся! Да ты отца за бутылку водки продашь. Как большевикам продали Мугань, ты и твой полковник Ильяшевич.

— Да перестаньте же вы! — вышел из себя Сухорукин, но Мамедхан и Хошев словно забыли, зачем пришли.

— Замолчите, или я пристрелю вас! — выкрикнул Хошев и вытащил из кармана брюк пистолет.

Мамедхан выхватил из-за пазухи наган.

— Хо! Напугал! Клянусь могилой отца, мозги вытрясу, мальчишка!

Сухорукин, оказавшись между двух огней, отпрянул назад и закричал с дрожью в голосе:

— Вы с ума сошли! В моем доме! Сейчас нагрянет ЧК! Прекратите немедленно! Смею вас заверить… — Он осекся, словно испугавшись собственного крика и заметив, как при упоминании ЧК оба спорщика спрятали пистолеты. — Ну как можно, господа? Вы словно две кошки в одном мешке. Надо думать о спасении родины, а вы…

— Без вас обойдемся, — буркнул Мамедхан, отойдя в дальний угол комнаты.

— И мы без вас обойдемся! — не хотел уступать Хошев.

— Друзья, — примирительно начал Сухорукин, — будьте же благоразумны. Смею вас заверить, Мамедхан, вы не нравы в своих суждениях о полковнике Ильяшевиче.

— Слепому и то видно.

— Нет, нет, вы ошибаетесь. Вот придет еще один гость, я вам такую новость сообщу! Только прошу вас, не ссорьтесь, подайте друг другу руки, и забудем прошлое. Ну же!

— Руки не подам. Он поганый, свинину ест…

Хошев не успел ответить. В дверь постучали условным стуком.

— Идет! — таинственным шепотом произнес Сухорукин. — Господа, прошу вас, хоть при нем… — Сухорукин прошел в узкий коридорчик между квартирой и аптекой, а Мамедхан и Хошев, разойдясь в разные концы комнаты, нетерпеливо ждали появления таинственного гостя.

Вернулся Сухорукин, за ним вошел молла. Он пристально посмотрел на Мамедхана и Хошева, молча снял чалму, бросил ее на руки Сухорукину, словно слуге, отодрал черную бороду, сбросил абу, и перед пораженными Мамедханом и Хошевым предстал полковник Ролсон в штатском костюме.