Чаша страдания

Тут Саша шепотом переспросил:

— Обнести самих себя кирпичной стеной?

— Да, евреи должны были замуровать себя сами. 16 октября 1940 года гетто было полностью окружено стеной, 440 тысяч евреев оказались замурованными. Выходили только по особому разрешению — на работу на немецких фабриках по двенадцать часов в день. И это было редким счастьем. На все гетто работало семьдесят пекарен, и норма снабжения хлебом для каждого была — сто восемьдесят четыре килокалории в день, то есть в десять раз меньше минимальной нормы для выживания. Это был расчет на вымирание. Но евреи народ неистребимый. Кроме этих пекарен они смогли организовать восемьсот нелегальных крохотных пекарен и довели калорийность питания до 1125 килокалорий в день. Это тоже ниже нормы. Каждый день от голода, холода, тесноты и болезней умирали сотни людей. Специальная команда так называемой еврейской полиции, состоящая из пяти тысяч человек, подбирала трупы и вывозила за город — в общие могилы.

Но гестаповцам и этого показалось недостаточно. 22 июля 1942 года они объявили, что всех евреев будут вывозить на восток. Еврейской полиции было приказано обеспечить ежедневную отправку на железнодорожную станцию шести тысяч евреев. В вагон для скота загоняли не менее ста человек. Литовские и украинские коллаборационисты вылавливали и расстреливали тех, кто пытался скрыться. За одну неделю вывезли 60 тысяч евреев, в основном в концентрационный лагерь в местечке Треблинка. Туда же 6 августа было отправлено двести детей, воспитанников детского дома. Директору, педагогу-поляку еврейского происхождения Янушу Корчаку предложили освобождение, но он отказался и поехал со своими воспитанниками. Все были уничтожены. В течение пятидесяти двух дней, до 21 сентября 1942 года, в Треблинку было вывезено 265 тысяч евреев.

— Почти триста тысяч?! — изумленный Саша воскликнул это так громко, что полковник даже закрыл его рот ладонью.

— Да, именно. Но в гетто все еще оставалось около 60 тысяч евреев. К тому времени там оформилась Еврейская боевая организация — около 220–500 человек, во главе с Мордехаем Анелевичем, и Еврейский боевой союз — около 250–450 человек. Все они были вооружены пистолетами, самодельными взрывными устройствами и бутылками с горючей смесью. Но между группами не было согласия: первая предлагала оставаться в гетто и оказывать сопротивление гестаповцам, вторая предлагала уходить через канализационные каналы и продолжать действовать за городом, в лесах. 18 января 1943 года в гетто началось восстание. В ходе боев 7 тысяч евреев было убито, 6 тысяч сгорело в домах. Оставшиеся 50 тысяч были срочно вывезены в Треблинку и уничтожены. Да, такая вот библейская история о Варшавском гетто.

Саша слушал полковника с замирающим сердцем и глазами, полными слез. Они сидели молча, и вдруг издали, с другого конца коридора, послышалось пение — через несколько камер от них сидели несколько пленных русских летчиков. Один из них запел «Сижу за решеткой в темнице сырой…». Сашино сердце болезненно сжалось, и он зарыдал. А когда запели «На тихом бреге Иртыша сидел Ермак, объятый думой…», Саша вспомнил своего убитого дружка Сашку Фисатова — как бы он тоже запел вместе с ними…

Полковника увели на следующий день, Саша никогда его больше не видел.

— Ушел в пясицы, — сказали поляки о полковнике.

Время от времени всех выводили из камеры на уборку тюрьмы. Однажды вызвали и Сашу. Сердце его заколотилось от страха так, что готово было вырваться из груди, — все, убьют! Его поставили в маленьком коридоре-прихожей перед дверью в какой-то кабинет, приказали:

— Мой до блеска, сволочь поганая!

Охранника в тот момент не было. Через открытое окошко он увидел, как один из охранников-украинцев бил во дворе молодую женщину и кричал:

— Жидовка?

— Нет, нет, — повторяла она.

Он бил опять и снова кричал:

— Жидовка? Признавайся!

Она умоляюще смотрела на него и ртом, полным крови и выбитых зубов, повторяла только одно слово:

— Нет, нет.

Охранник втолкнул ее в кузов тюремной машины, и ее увезли. Саша, очевидно, присутствовал при последнем моменте ее жизни. Он застыл и весь похолодел, вяло водил шваброй по полу и все ждал, что вот сейчас его уведут во двор и станут бить, а потом увезут и расстреляют. И вдруг прямо на него вышел тот самый гестаповский офицер, который привез его сюда. Саша, еще под впечатлением от увиденной сцены, узнал офицера и подумал: что будет, если он тоже узнал арестованного? Тогда наверняка его вышлют из тюрьмы — куда? Для чего? Кажется, офицер действительно узнал его, смотрел прищурясь. Одну долгую минуту они стояли молча. Офицер отпер дверь кабинета и приказал по-немецки:

— Komm hierher, kanaille! (Сюда, мерзавец!)

Саша вошел со шваброй и ведром в руках, решив, что его позвали убирать. А что дальше? На этом, наверное, его жизнь в тюрьме закончится. Если офицер его действительно узнал, тогда он пропал. Они стояли молча, офицер насмешливо рассматривал его, и Саша все ниже и ниже опускал голову: что будет? Но чего он никак не ожидал, так это услышать русскую речь:

— Тебя Сашей зовут? — спросил офицер по-русски с едва уловимым немецким акцентом.

Растерявшийся Саша открыл рот, но смог только кивнуть головой. Офицер продолжал:

— У тебя два побега из лагерей?

— Да.

— Зачем ты сбегал? Хотел пробраться к своим?

Все более поражаясь, Саша решил, что надо говорить правду — все равно офицер все о нем знал. Он глухо сказал:

— Хотелось бы.

— Теперь слушай меня внимательно, не удивляйся и не задавай вопросов — я даю тебе важное задание. Завтра тебя с эшелоном отправят на работы в город Дрезден. Я буду сопровождающим. Работать будете на железнодорожных путях. Тебе придется еще раз бежать из лагеря, но не сразу, а когда я дам сигнал. Ты уже сбегал два раза, я уверен — сбежишь и в третий. Я устрою так, что тебя не схватят и не застрелят.

Саша стоял как завороженный. Офицер слегка улыбнулся и продолжил вполне дружелюбно:

— Ты вытирай пол, вытирай шваброй, делай вид, что работаешь. А сам слушай внимательно, запоминай все с одного раза. Я знаю, ты смышленый парень, поэтому я тебя и выбрал и держал здесь для важного дела. Твоя задача в Дрездене будет вести учет — сколько проходит по путям военных составов, много ли в них немецких солдат, и если возможно, замечай тяжелое оружие и боеприпасы на составах и на путях. Постарайся замечать, в какую сторону они направляются. Это важно. Запоминай все, от этого будет зависеть успех твоего задания. На днях ты получишь от меня портативный радиопередатчик, рацию, и инструкцию, как ею пользоваться. Она простая. Когда ты сбежишь, я тебе незаметно укажу, где скрыться. Передавать сведения станешь каждую ночь ровно в одиннадцать часов. Ровно в одиннадцать. Часы я тебе тоже дам. Здесь, в тюрьме, и там, в Дрездене, никому ни слова. Ты меня понимаешь? А если проговоришься, тебя вызовут на допрос, снимут штаны, обнаружат, что ты еврей, и ты умрешь страшной смертью. Понял? А теперь быстро домывай пол и не смотри в мою сторону. Вымоешь — я сам тебя вытолкну и накричу. Не обижайся на меня, так надо. Я знаю, что ты соображаешь быстро. Тебе все ясно?

Все время, пока Саша слушал, в голове у него гудело от неожиданных поручений, но он начал понимать — этот офицер не враг, а советский разведчик и дает ему задание разведки в тылу врага.

— Ясно.

Саша начал тщательно и быстро орудовать шваброй, а думал еще быстрей. Ему действительно становилось многое ясно. Этот офицер и та женщина спасли его жизнь и держали это в секрете девять месяцев, чтобы дать ему важное задание. Саша не имел никакого понятия о работе советской контрразведки в тылу врага. Ему не приходилось даже читать приключенческие романы о работе разведки.

Все становилось ему ясно, кроме одного: не провокация ли это? Но если бы это была провокация, то почему гестаповец, знавший, что он еврей, стал бы сохранять его жизнь и давать такое задание?