Еретик

— Ахилла?! Того самого?! — охнул Кифа.

Этого изувеченного грека знали немногие, но именно Ахиллу император доверял не предназначенные для чужих ушей поручения.

— Ты почитай, — пододвинули ему бумаги, и Кифа осторожно взял заскорузлый коричневый листок.

Эта неказистая бумажка давала посланцу императора все мыслимые права. Кифа отложил его в сторону и взял второй. Это была вольная грамота стандартного образца для взятой в бою Елены, проживающей в Александрии, в квартале ткачей, в доме некоего Никифора.

— И ради этого меня срывают с дела?

— А ты подумай… — тяжело посмотрел ему в глаза один из братьев. — Сам Ираклий дает Ахиллу чрезвычайные полномочия и в самый разгар Собора отсылает самого надежного своего помощника аж в Александрию. Из-за какой-то рабыни…

— Действительно, бред, — хмыкнул Кифа и замер.

Когда-то… очень давно, действительно давно ему уже доводилось участвовать в тайных поисках некой Елены. Смысла задания он, правда, так и не уловил, поиски вскоре отменили, но Кифа хорошо запомнил, как трясло тогдашнего епископа Римского.

— Уж, не та ли самая Елена?.. — начал он.

— Та самая.

Кифа застыл. Он хорошо помнил, что тогда, двадцать восемь лет назад нашедшему Елену агенту — как бы низко не находился он на служебной лестнице — давали епископат.

— Господи Боже… — выдохнул он. — А что теперь обещают?

Монахи многозначительно переглянулись.

— Все, кроме тиары.

Уже через полчаса беспрерывной ходьбы по кругу, цвет лиц у мальчишек необратимо изменился, черты лица заострились, а в глазах появился то самое, хорошо узнаваемое сияние. Через час ритмичного чтения одного и того же псалма их начало пошатывать, через два они уже двигались как сомнамбулы, а через три Симон понял, что они, сами того не осознавая, уже вошли в первый круг.

— Ярко-красное пламя? Хорошо! Кто-то видит что-либо иное? Может, есть помехи?

— Сажа… — выдохнул один, — много сажи.

— Дыши на нее, — приказал Симон, — каждым словом псалма… и пусть она выгорит, как от порыва ветра. И пусть ваша сила, исходящая из Марсова «колеса», что на копчике, станет столь же чиста, как этот огонь!

Мальчишки — не только тот, что сказал о саже — принялись выдыхать слова еще резче, и Симону оставалось лишь поддерживать их движение ритмичным пением барабана.

«Скоро начнется оранжевый…»

Понятно, что Фома, жадный, как и все, кто хоть месяц побыл настоятелем, требовал от Симона прохождения всех 12-ти «стен Иерусалима» — строго по расписанным Иоанном Богословом цветам каменей, из которых эти «стены» сложены. Он даже притащил манускрипт с «Апокалипсисом»!

— Читай, вникай и даже не думай ничего менять. Иначе как же они станут пророками?

Но Симон лишь рассмеялся.

— Ты у кого помощи просишь? У меня или у Богослова?

— У тебя… — вздохнул Фома.

— Значит, не вмешивайся, — отрезал Симон, — разница между 7-ю и 12-ю ступенями не так велика. Главное, добраться до самого верха. И потом, эти детишки почти сутки огненной преисподней просто не выдержат. Закалки не хватит!

И, разумеется, Симон оказался прав. Обычные послушники, скорее всего, вечно голодные сироты или «божьи дети» безо всяких особых умений, уже теперь еле шевелились, а что будет с ними в конце, Симон даже не представлял.

Едва Нил поднялся до нормального в это время уровня, вниз по реке пошли суда. И первым, кого увидел Теодор, был губернатор Фаюма.

— Ну, что, — сидя, уперев руки в колени, встретил его Теодор. — Какова сегодня цена предательства?

— А что я мог поделать? — побледнел губернатор. — Менас ему каждый шаг подсказывает. Да, еще эти евреи…

— Вот только не надо про евреев! — разъярился Теодор. — Когда евреи подошли, ты уже продался, как шлюха перед вавилонским храмом!

Губернатор опустил голову.

— Сколько у тебя судов? — понизив тон, спросил Теодор.

— Штук тридцать…

Теодор досадливо крякнул. После того, как мальчишек смыло сошедшей грязевой волной, а уцелевшие воины выбрались на берег, у него из двадцати тысяч оставалось около половины, однако, чтобы атаковать Амра, их надо было чем-то переправить на тот берег! У Теодора и в мыслях не было, что армия аравитян вмиг окажется на том берегу, а сам он останется здесь. Но вот беда, флот почти целиком ушел громить курейшитские морские крепости, и здесь, в Египте осталось не так уж много судов.

«Отправлять частями?»

Это стало бы чистым самоубийством. Амр не был настолько глуп и дик, чтобы упускать возможность встречать каждую прибывающую партию на берегу и так же, частями, громить.

«Может, выше по течению переправить?»

Притворно перекинувшийся на сторону Амра губернатор города Абоит уже вернулся под могучую руку империи, и у него тоже были суда — пусть и немного. Одна беда: Теодор знал, что Нил вот-вот разольется, и с каждым новым днем переправа будет проходить все труднее и труднее, а когда он переправит на тот берег всех, война уже будет невозможной. Просто потому, что Нил станет настоящим кроваво-красным морем — от горизонта до горизонта [59], и все, кого не смоет, будут сидеть каждый на своей «кочке» — все четыре месяца половодья.

«С другой стороны, Родоса Амру не взять, — подумал он, — а от канала, даже если он его захватит целиком, пользы без Родоса никакой…»

— Хорошо, — вздохнул Теодор, — съезжу к дикарям на переговоры, и мы двинемся вниз по течению. Придется ждать окончания разлива в Никее [60]. Там же и ополчение начнем собирать.

Оранжевое пламя мальчишки прошли, как по маслу — сказался возраст. Едва они поняли, что за мощь и сласть таится в том «колесе», что лежит в двух пальцах ниже пупка, их лица порозовели, а в смотрящих в пустоту перед собой глазах появилось удовольствие. А вот на желтом, цвета власти, пламени застряли все. Затюканные послушники никак не могли избавиться от всплывающих языков иноцветного огня, и когда Симон провел их туда, где власть — естественное состояние, а «под ложечкой» уже не сосет, он и сам был мокрым от напряжения.

А потом пришел черед изумрудно-зеленого пламени, и Симон проклял все. Редко встречающееся в природе пламя цвета любви и в мире людей числилось большой редкостью. Давно уже не видевшие не то чтобы любви, но даже человеческого к себе отношения юные монахи видели, что угодно, но не тот чистый смарагдовый цвет, которым полыхает свободное от ненависти сердце.

«Ну, вот… а Фома хотел, чтобы я их двенадцатью стенами — по Богослову — в Иерусалим повел…»

Если бы Симон пошел на это, ребятишкам пришлось бы искать в своем сердце не только чистый смарагд любви, но еще, как минимум, два оттенка — хризолита и хризопраса. А они и так уже были на последнем издыхании. Отроки настолько обессилели в попытках выдохнуть из себя и нещадно сжечь все, что не похоже на цвет чистого смарагда, что начали спотыкаться, и Симон с неудовольствием признал, что мальчишек пора укладывать на ковры — иначе собьют дыхание [61].

— Все! Стоп, стоп! — хлопнул он в барабан со всей силы. — Всем лечь головами в центр! Псалма на прерывать ни на миг! Продолжаем!

Послушники попадали, как сказано, и Симон тут же накрыл их верблюжьими одеялами; уж он-то знал, сколь нестерпим потусторонний озноб, если ты остановился.

— Псалом не прерывать! Неужели вы никого не любили?! Ну! Вспомните тех, кто остался там, далеко…

И тогда тот, что вечно вставлял свое слово самым первым, разрыдался. Конечно же, он знал, что это, и Симону даже не пришлось прикрывать глаза, чтобы видеть полыхнувший из его четвертого «колеса» — точно в линию с сердцем — чистый смарагдовый пламень.

Амр встречал парламентеров прямо в Трое, в зале для комендантских приемов и сразу отметил главное: Теодор ему не ровня. Главный полководец Византии определенно еще не переступал через страх смерти — своей, не солдатской.