Семь смертных грехов. Книга первая. Изгнание

— Лично незнаком. Не довелось, ваше высокопревосходительство, но слышал, конечно: министр земледелия, сподвижник Столыпина.

— Добавлю, полковник: гофмейстер, статс-секретарь, член Государственного совета, семь лет главноуправляющий землеустройством и земледелием, председатель Особого совещания по продовольствию, выдающийся ум, выдающийся администратор! Эрудит! Культура и способности старой государственной школы. Он мне нужен, Перлоф! Я пошлю с вами письмо, но и ваша роль велика — вы должны уговорить его поехать в Крым, стать моим помощником. Патриот он или нет, черт возьми! На это и нажимайте, мой дорогой. Когда вы сможете выехать?

— Как прикажете, ваше высокопревосходительство!

— Скажем, завтра — сможете?

— Так точно!

— Вот и отправляйтесь. С богом. — Врангель малым крестом перекрестил вскочившего фон Перлофа и добавил: — Письмо утром будет вручено вам. Советую вояжировать в партикулярном платье: меньше привлекает внимания. Хотя... — Главнокомандующий улыбнулся. — Вы же разведчик! Кому я говорю? С богом!

Фон Перлоф, как марионетка, щелкнул каблуками, дернул рассеченной пробором головой, еще раз звякнул шпорой и, восторженно блеснув пенсне, вышел.

Врангель подошел к окну, отодвинул штору, задумался. «Никому нельзя доверять, — сверлила мысль. — Все циники, дельцы, карьеристы. Кто сейчас думает о поруганной отчизне, об оскверненных знаменах? Партии, группы, лозунги... Делать левую политику правыми руками — вот что остается, единственно. Или наоборот: правую политику левыми руками. Делать так, чтобы и разницы никто не заметил...»

Врангель сел за стол и раскрыл дневник...

Глава шестая. ПОЕЗД ГЕНЕРАЛА СЛАЩЕВА

Яков Александрович Слащев редко приезжал с фронта. Но уж если приезжал — обязательно своим поездом, со штабом и охраной. У него была стойкая репутация человека прямого, безусловно храброго (не раз во главе сотни конвойцев первым шел в атаку, с винтовкой в судорожно сведенных руках, исступленно крича, лез на пулеметы), резкого и самоуправного до сумасшествия — никто никогда не мог сказать, что выкинет «генерал Яша» в следующую минуту. Его попросту все боялись — даже друзья. Выпивоха, наркоман. Семь раз ранен, издерган донельзя. От такого всего можно ожидать. Подойдет, обнимет. Подойдет — и три пули в грудь. Неврастеник. Способен расстреливать без суда и следствия.

Слащев окончил в свое время Павловское пехотное училище, служил в Финляндском лейб-гвардии полку. Войну начал в чине капитана, командовал батальоном. За боевые заслуги быстро продвигался, был произведен в полковники. Генералом стал уже в гражданскую войну. В начале осени 1919 года разбил Петлюру, прошел с боями от Киева до Одессы, оборонял Крым. Говорили, в молодости был очень похож на великого князя Михаила, брата Николая Второго. Это льстило. В молодости... Теперь он чувствовал себя стариком, прибегал к наркотикам и спирту, чтобы поддержать былую славу своей энергии, не знавшей пределов. Ему шел тридцать третий год. Целая вечность — тысячелетие! — прошла с тех пор, когда в полку появился молодой румяный офицер Слащев, тихий, скромный, старательный. Он редко участвовал в кутежах, водки не пил, очень любил сладкое. В офицерское собрание всегда приносил с собой несколько плиток шоколада. Над ним посмеивались, называли красной девицей. Тот Слащев, кажется, был убит в первый день боев с немцами. А когда родился новый, никто и не помнил. И он сам не помнил. И никогда не вспоминал. Запрещал себе вспоминать...

Состав Слащева стоял неподалеку от вокзала, в тупике. Солнце било в наглухо зашторенные окна. Вдоль вагонов прохаживались часовые. Из салона вышел командующий корпусом — проветриться, как обычно, после недельного недосыпания. В ярко-красных штанах, без мундира. Лицо землистое, измученное, редкие волосы растрепаны, голубые остекленевшие глаза выцвели. Потянулся с хрустом в костях, вдыхая свежий еще утренний воздух, — видимо, головная боль не мучила, — и спросил адъютанта, следовавшего за ним как тень:

— Ну, что у нас с утра, поручик?

— Просил аудиенции князь Белопольский, ваше превосходительство.

— Подождет, сволочь тыловая!

— Со вчера ждет.

— Белопольский... хм... А что наш капитан Белопольский?

— Сын ему, полагаю. Или брат, возможно.

— Посмотрим, чего хочет эта земская крыса...

Особоуполномоченный губернской земской управы Николай Вадимович Белопольский ехал на встречу с грозным генералом с известной опаской: разговор предстоял сложный, а миссия, которую возложили на него, представлялась обреченной на провал. И все же князь решился. В случае благоприятного исхода беседы его весьма пошатнувшиеся акции в губернских кругах значительно возрастали. Стоило рискнуть, отправляясь к волку в логово.

Начало не предвещало ничего плохого. За ним прислали генеральский автомобиль. Молодой, с румянцем на щеках, похожий на девушку, штабной офицер с нитевидными усиками проводил его в салон-вагон и любезно просил подождать.

Когда глаза Белопольского привыкли к полутьме, он с любопытством стал осматриваться. Огромный пульмановский вагон был загрязнен донельзя. За длинным столом, заставленным недопитыми бутылками и тарелками с едой, рюмками и стаканами, залитым вином, заваленным оперативными картами и оружием, спало несколько офицеров. Ковры на полу затоптаны и замусорены. На диване, поджав ноги, словно боясь испачкаться, сидел молодой офицер в черкеске — «юнкер Ничволдов», любовница Слащева — Лида, дважды, как говорили, спасшая ему жизнь. Худа, стройна, коротко стрижена. Курила, глубоко и часто затягиваясь.

Николай Вадимович поспешно встал и поклонился ей, но она не пошевелилась, не заметила, быть может. «Ничего не скажешь, пристойная обстановочка, — подумал Белопольский. — И это наши генералы! Чего же требовать от офицеров и солдат?!»

Тот же любезный штабной офицер проводил его в вагон к Слащеву. Желтые шторы с зеркальных огромных окон тут были подняты, и яркое солнце ослепило на миг Белопольского. От неожиданности он зажмурился. Навстречу резко шагнул Слащев — повел безумными, остекленевшими глазами, — с большим ярким попугаем на плече. И сам генерал напоминал попугая: черные с серебряными лампасами брюки, обшитый куньим мехом белый ментик с желтыми шнурами, низкая папаха «кубанка», немыслимо скрипящие сапоги. Белопольский сделал шаг навстречу — под ногами захрустела, заскрипела, как битое стекло, ореховая скорлупа. Слащев протянул вялую руку. Глаза у него были мутные, светло-голубые. Пытливо посмотрел в лицо. Толкнул ногой стул и, указывая гостю на диван, сказал грозно звенящим голосом:

— Приказываю быть со мной совершенно откровенным. Обещаю: ваша совершенная откровенность не будет иметь никаких последствий. Все останется между нами, — и посмотрел в упор.

И попугай на его плече перестал чистить перья и тоже пытливо нацелился желтым глазом.

— Бог с вами, генерал! — Белопольский, изрядно ошарашенный всем увиденным, заставил себя говорить непринужденно. — Я всегда и во всем откровенен.

— Отвечайте! Что у вас там происходит?

— Где?

— В Думе, в губернской управе — откуда я знаю! Я слышал, решили совдеп устроить!

— Помилуй бог, генерал.

— Значит, и мер пока принимать не следует?

— Избави бог! Вас неправильно информировали. Не поминайте бога ежесекундно, князь. Так... Ну, ясно. В таком случае, чему обязан?

— У вас в поезде имеются арестованные.

— Да, большевики, смутьяны. Я везу их на фронт.

— Помилуйте, зачем, генерал?

— Думаете, расстреляю? Вот и ошиблись! Я велю вывести их за линию наших позиций и отпущу. Если они находят, что большевики лучше нас, пусть у них и живут, а нас освободят от своего присутствия, — он хохотнул, мертвые глаза блеснули. Попугай на его плече покачнулся, переступил с ноги на ногу. Горбатые крылья были у него точно бурка.

Белопольский понял: участь арестованных решена — их выведут в расход.

— Видели ли вы этих людей? — спросил он.