Две жертвы

Она слышала какъ стучитъ ея сердце, она чувствовала какъ кровь то приливаетъ къ лицу, то отливаетъ. Она ждала чего-то, ждала вопросительно, съ мученіемъ и тревогой.

И дождалась.

Вотъ онъ передъ нею — ея властелинъ, ея мучитель. Что онъ несетъ ей: смерть или жизнь?

Она приподнялась, слабо вскрикнула, боязливо взглянула на него, вспыхнула вся румянцемъ, опустила глаза и схватилась за сердце… А онъ стоялъ и любовался ея красотой и смущеніемъ. Да, она была хороша! Черная густая коса, вся переплетенная цвѣтными лентами, блестѣла какъ мягкій шелкъ. Длинныя опущенныя рѣсницы бросали тѣни на горячій румянецъ нѣжныхъ, смуглыхъ щекъ. Влажныя пунцовыя губы красиваго рта были полуоткрыты, и изъ-за нихъ виднѣлся рядъ ровныхъ, мелкихъ и бѣлыхъ зубовъ. Крѣпкая молодая грудь высоко дышала. Она была хороша, какъ только можетъ быть хороша на волѣ выросшая дочь Украйны, которую впервые коснулось дуновеніе страсти.

Долго любовался ею графъ Михаилъ. Наконецъ, онъ склонился на траву рядомъ съ нею, взялъ ея обезсилѣвшія, похолодѣвшія руки, крѣпко сжалъ ихъ, и сказалъ своимъ властнымъ голосомъ:

— Ганнуся, я люблю тебя, ты будешь моею!

Онъ не спросилъ ее — любитъ ли она его, хочетъ ли она принадлежать ему. Онъ сказалъ только: «ты будешь моею». Ему незачѣмъ было ее спрашивать; онъ зналъ, что она въ его власти.

Она еще разъ слабо вскрикнула, слезы брызнули изъ глубокихъ, темныхъ глазъ ея, и она безъ силъ, безъ воли упала въ его объятія. И онъ цѣловалъ ее, жегъ и томилъ ее своими поцѣлуями.

Надъ ними раздался голосъ стараго Горленки:

— Что-же это, графъ? Развѣ такъ дѣлаютъ добрые люди? За что ты позоришь мою дочку?!

Графъ Михаилъ очнулся и объяснилъ, что позора нѣтъ никакого, что онъ любитъ Анну Григорьевну, и будетъ счастливъ назвать ее своей женою.

— Прости, Григорій Ивановичъ, что тебя впередъ не спросился, затѣмъ къ тебѣ и ѣхалъ. Да сказали — тебя нѣту, остался поджидать, вышелъ въ садикъ, а тутъ сама Анна Григорьевна… Ну, и… прости… не стерпѣлъ, собой не владѣю! Благословляешь, что-ли, Григорій Ивановичъ?!

Горленко стоялъ и качалъ головою.

— Что ужъ, — вымолвилъ онъ, наконецъ:- не ладно такъ-то, да Богъ съ тобою, бери Ганнусю и будьте счастливы…

IV

Свадьбой не стали мѣшкать.

Ганнуся была какъ въ туманѣ и сама не могла рѣшить, чего въ ней больше: радости и счастья, или тоски и страха. Она стояла передъ неизвѣстной будущностью, о которой до того времени никогда не думала. Она переживала быстрое превращеніе изъ ребенка въ женщину.

Женихъ съ большимъ трудомъ и неохотой подчиняла требованіямъ приличія и исконныхъ обычаевъ; ему хотѣлось бы ни на минуту не отпускать отъ себя невѣсту. Въ первые дни онъ изумлялъ, смущалъ и страшилъ ее своими страстными порывами. Но вотъ мало-по-малу она стала понимать его, онъ успѣлъ и въ ней зажечь пламя страсти, которое разгоралось съ каждой минутой…

Утомительный день свадьбы, наконецъ, прошелъ.

Молодые переночевали въ домѣ Горленки и на слѣдующее-же утро имъ подана была огромная, неуклюжая, но отлично приспособленная къ дальнему путешествію колымага, въ которой они и тронулись въ путь, въ невѣдомыя Ганнусѣ страны.

Окрестности Высокаго огласились нежданннымъ слухомъ: въ графскихъ палатахъ новая хозяйка, новая графиня. Узнали, кто она, откуда, а между тѣмъ никто еще не видалъ ее. Объѣдетъ ли она семейные дома по сосѣдству, получатся ли приглашенія въ Высокое? Прошло два-три мѣсяца — приглашеній нѣтъ, графиня нигдѣ не бывала. Новая пища для разныхъ догадокъ.

«Прячетъ жену! И этой скоро не станетъ… развѣ ему надолго! Вернется опять къ своимъ плясуньямъ: онѣ и теперь, говорятъ, все тамъ-же, въ Высокомъ, только на время переведены въ дальній флигель…»

Графиня, дѣйствительно, все лѣто не выѣзжала изъ-за каменной ограды, изъ заколдованнаго замка. Но это происходило не оттого, что мужъ деспотически къ ней относился и запиралъ ее. Нѣтъ, она сама никуда не хотѣла, ей ничего не нужно, лишь бы съ нею былъ онъ, ея властелинъ, ея сокровище, ея счастье. Она ужъ больше не боялась его, и ея прежніе, неясные страхи казались ей смѣшными, ребяческими.

Его бояться! Онъ далъ ей такое блаженство, онъ превратилъ ея жизнь въ такой нескончаемый сладкій сонъ. Какъ онъ ее любитъ, какъ онъ ласковъ, веселъ! День начинается, день кончается — и не видишь какъ идетъ время; одна мысль, одно желанье, — чтобы такъ всегда продолжалось, чтобы никогда, до самой смерти, не прерывался этотъ чудный сонъ.

Они почти всегда вмѣстѣ; только раза два въ недѣлю отлучается графъ куда-то на нѣсколько часовъ. Куда? Она было и спросила его; но онъ отвѣтилъ ей только однимъ словомъ: «нужно». И она не интересовалась больше. Она знала, что дѣйствительно, видно, нужно, если онъ ее оставляетъ.

Тогда она вся отдавалась его дѣтямъ, двумъ милымъ мальчикамъ, которыхъ полюбила сердечно, будто они были ея собственныя дѣти. Она забавлялась съ ними, ласкала ихъ и баловала, наряжала какъ куколъ. Онъ ей въ этомъ не перечилъ, онъ и самъ былъ, повидимому, нѣжнымъ отцомъ, и нѣсколько разъ говорилъ ей:

— Какъ я счастливъ, что ты ихъ любишь! Мнѣ такъ тяжело было, что они безъ матери. Да и самъ я долженъ былъ отлучаться надолго изъ дому… и потомъ это не мужское дѣло ребятъ ростить. Спасибо тебѣ, будь имъ родной матерью!

Просить ее объ этомъ было нечего. Она была такъ молода, такъ добра; она еще не знала, что такое горе, что такое злоба; она жила полной и счастливой жизнью. И въ такомъ состояніи она, конечно, никому не могла дать ничего, кромѣ ласки, любви и участія. Она всегда любила дѣтей, а ужъ его-то дѣтей — какъ ей не любитъ ихъ… И вдобавокъ оба они на него похожи…

Проходило лѣто, наступала осень; но жизнь Ганнуси не измѣнялась: туманъ счастья все еще стоялъ вокругъ нея. И сквозь этотъ туманѣ она многаго не замѣчала. Не замѣчала она, что въ ихъ огромномъ домѣ какъ-то все не совсѣмъ по-людски. Да и самъ домъ этотъ какой-то странный. Она до сихъ поръ не могла изучить его и путалась въ корридорахъ и переходахъ. Прислуги видимо-невидимо и всѣ мелькаютъ словно тѣни, всѣ молчаливы, сумрачны, ни отъ кого не добьешься живого слова.

Въ домѣ по временамъ появляются невѣдомо откуда какіе-то странные, таинственные люди. Никого изъ нихъ графъ и не знакомитъ съ молодой женою. Наѣдутъ эти странные люди, запрется съ ними графъ, толкуетъ о чемъ-то, потомъ уѣдутъ вмѣстѣ.

Странно! Но какое-же ей дѣло до всего этого? И вѣрно такъ нужно…

Въ началѣ осени она почувствовала, что будетъ матерью, и чуть съ ума не сошла отъ радости. Но, къ ея величайшему изумленію, графъ вовсе не такъ обрадовался, какъ она этого ожидала.

— Да что же ты, неужто не радъ?! Пойми, у насъ будетъ ребенокъ! нашъ ребенокъ! Пойми, какое счастье! Ты молчишь?! Отчего ты глядишь такъ странно?! Ахъ, Боже мой, я понимаю: ты, можетъ, думаешь, что отъ этого я буду меньше любить Володю и Мишу?! Какъ тебѣ не стыдно! на всѣхъ моей любви хватитъ… я только стану еще счастливѣе!..

— Да я радъ, я радъ, — отвѣчалъ графъ Михаилъ:- только я невольно думаю о твоемъ здоровьи… ты такъ еще молода!..

Но она его не понимала, она ничего не боялась. Она восторженно цѣловала его и отъ него бѣжала къ дѣтямъ, и ихъ цѣловала, и смѣялась, и сіяла своей южной, горячей красотою, которая пышно развернулась за эти блаженные мѣсяцы.

А вокругъ нея, вокругъ этого счастливаго лучезарнаго созданія, все было такъ мрачно, такъ уныло и таинственно. Вѣковыя деревья роняли свои желтѣющіе листья. Осенній вѣтеръ стучался въ окна. Потемнѣли и глухо ворчали волны Дона. Тишина стояла въ огромномъ мрачномъ домѣ, и только по каменнымъ корридорамъ гулко раздавались шаги молчаливой, подозрительно глядящей прислуги.

V

Прошло еще нѣсколько мѣсяцевъ. Повидимому не было никакой перемѣны, только графъ вѣрно или самъ услышалъ гдѣ нибудь, или ему передали о неблагопріятныхъ толкахъ между сосѣдями. Онъ уговорилъ жену объѣздить съ нимъ нѣкоторыя изъ самыхъ почетныхъ семействъ. Она, конечно, согласилась: — его слово было для нея закономъ.