Ревизия командора Беринга

— Ещё что?! — заметив это движение, резко спросил Пётр.

   — Отставленный от службы в январе сего года капитан второго ранга Витус Беринг просит о зачислении на флот...

Пётр нахмурился, что-то припоминая:

   — Это который сам подавал в отставку?

   — Точно так! — отвечал Апраксин.

   — Какой же он капитан, коли решения меняет беспрестанно?

   — Осмелюсь доложить: в отставку Беринг от несправедливой обиды просился. Ваше императорское величество изволили повелеть: иноземцев, которые в нашей службе токмо временно, снизить рангами против русских людей. Под действием сих мер и находился капитан Беринг. А теперь он обязался до смерти у нас служить.

Пётр молчал, и Апраксин осторожно добавил:

   — Беринг весьма искусный мореплаватель. С Белого моря в Балтику корабль водил. В Ост-Индию ещё до русской службы вояж имел.

   — В Ост-Индию? — Пётр взял беринговский рапорт и быстро пробежал глазами. С обеими Индиями соединялось государство теми бесконечным сибирскими землями, что, как в сказке, без сражений, без крови, без истощения народного были добыты отцом и прежними царями. Пётр никогда не был в Сибири, и сейчас он, привыкший всё видеть своими глазами, снова почувствовал смутное раздражение, не умея представить несусветную даль подначальной земли. Всегда ему казалось, что всё в Сибири устроено неправильно, на авось... В одну из таких минут, три года назад, Пётр приказал повесить перед окнами Юстиц-коллегии сибирского губернатора М. П. Гагарина, заподозренного в «великом воровстве». Восемь месяцев провисел в петле князь, но и этого Петру показалось мало. Он приказал укрепить полуистлевшее тело Гагарина железной цепью и снова поднять на виселицу.

Пётр вспомнил об этом, и лицо его стало жёстким.

Пора, пора было заняться и Сибирью. Вся эта сказочная земля тоже должна быть измерена и сведена в реестры.

   — Бе-ринг... — вслух проговорил он.

Имя звучало в лад той мысли, что владела им.

   — Витус Беринг... — осторожно подсказал Апраксин. — Весьма, весьма, но мнению адмирала Сенявина, опытный мореплаватель...

— Оставь рапорт! — приказал Пётр. — Надобно обдумать сие дело.

7 августа 1724 года было объявлено, что «августа 5 дня Его Императорское Величество, будучи у всенощного пения в церкви Живоначальной Троицы, изустно его сиятельству генерал-адмиралу Апраксину приказал принять Беринга назад в русскую службу».

10 августа Беринга произвели в капитаны первого ранга.

Никто: ни сам Беринг, ни хлопотавшие за него Сенявин и Апраксин не могли объяснить, чем вызвана неожиданная милость царя.

А осень в том году выдалась тёплой...

По вечерам Витязь Иванович — так теперь величали Беринга матросы сидел в чистеньком дворике и, попыхивая трубкой, разглядывал корабли на Неве. Вспоминал он и тихие улочки родного Хорсенса, и изрезанный фиордами берег, но воспоминания не мешали думать о России — второй родине, где умели ценить настоящих капитанов.

Все эти месяцы Беринга не тревожили. Никакой службы не назначали, и, может быть, кто-то другой и радовался бы необременительной жизни или, наоборот, нервничал, мучаясь неопределённостью... Беринг не радовался, не нервничал. Опытный моряк, проведший большую часть жизни на море, он наслаждался тишиной и покоем семейного уюта, спокойно готовясь к тому, что назначат царь и судьба.

В ноябре море само подошло к Берингову дому. С утра в тот день поднялся жестокий ветер, и вспучившаяся вода хлынула на городские улочки.

Из имущества почти ничего не удалось спасти. Унесли на чердак детей, несколько укладок с одеждой, да ещё Анна Матвеевна успела захватить горшочки с геранью.

На чердаке было холодно, Беринг прижимал к себе трёхлетнего Томаса. С младшим Ионасом возились жена и денщик.

Вода спала так же быстро, как и пришла. Ещё не начало смеркаться, а уже сошла вода с улиц, оставляя после себя разрушенные дома, разбросанные барки, брёвна, трупы лошадей и коров.

Несколько недель хлопотала Анна Матвеевна, уничтожая следы, оставленные наводнением, но дымили печи, выложенные изразцами, а стены, обтянутые крашеным холстом, были сырыми.

Тревогу и смуту принесло наводнение... По городу ходили слухи, будто бы, простудившись, слёг государь...

Наконец, в декабре месяце, Беринга вызвали в Адмиралтейств-коллегию, и генерал-адмирал Апраксин объявил, что но высочайшему повелению организуется камчатская экспедиция, командование которой государь намеревается поручить Берингу.

Толстым пальцем генерал-адмирал толкнул стоящий на столе огромный глобус, и, покачнувшись, поплыли перед глазами Беринга моря и страны, пока не упёрся палец генерал-адмирала, остановившись на самом краю неразрисованного глобусного пространства.

Помаргивая, смотрел Беринг на толстый палец Апраксина и всё ещё не мог уразуметь, что исполняется мечта его юности. Как страстно мечтал тридцать лёг назад Беринг о путешествиях в неведомые края, о плаваниях в далёких морях. Где растерялась эта страсть — на лесовозе, курсировавшем шесть лет из Петербурга на остров Котлин и обратно? В Азове, без единого выстрела бесславно сданном туркам? Или потом, когда окончательно свыкся Беринг с мыслью, что не ему суждена слава и почести, что его удел — исправно тянуть свою лямку? Впрочем, не важно где, не важно когда. Сейчас ему было сорок три года, и внезапное осуществление юношеской мечты лишь испугало его.

— Экспедиции надлежит прибыть в Охоцкий острог... — между тем говорил Апраксин. — И, построив там судно, плыть в море... Дальнейшая задача будет определена инструкцией, которую составит государь. А сейчас, не мешкая, надо заняться подготовкой. Охоцк, капитан, это не остров Котлин. Там негде будет забытое отыскать.

Апраксии усмехнулся и провёл рукою, поправляя сбившийся парик. Куски пудры посыпались на белые пятна морей, по которым предстояло плыть Берингу...

3

Намеревались выехать ещё затемно, но, как всегда, задержались... День выдался тусклый. Мутноватым пятном стояло посреди неба солнце. Завивалась между возами серая позёмка, заносила тупоносые башмаки матросов. В васильковых бастрогах, в красных чулках и вязаных шляпах матросы выглядели иностранцами, неведомо зачем приставленными к мужицкому обозу.

Ещё один матрос покачивался вверху, на фонаре. Труп залепило снегом, и из ледяного савана проступало только удивлённое, повёрнутое набок лицо, да торчали ноги в красных чулках.

Возле худощавого лейтенанта Чирикова толпились его товарищи по Морской академии — молодые мичманы и унтер-лейтенанты. С мечтательными, опушёнными девичьими ресницами глазами стоял тут мичман Митенька Овцын. Ярким румянцем горели его щёки. Беззаботно улыбался унтер-лейтенант Василий Прончищев, слушая Дмитрия Лаптева.

   — Наш Харитоша, — рассказывал тот, — мимо этого переулка и не проходит теперь. И всякий раз напротив знакомого дома остановится и стоит, пока фрау не увидит... А уж как улыбалась она! Ласково... Ну, прямо как Митенька наш... Сидит в окошечке и улыбается, а Харитоша с улицы знаки делает, сердечное расположение своё выказывает...

   — Ну, полно тебе врать, Митька! — сказал мичман Харитон Лаптев. — Право, совсем ведь околесицу несёшь.

   — Ты погоди, Харитоша, погоди! — воодушевился Дмитрий. — Околесица дальше будет... В общем, смотрела немочка на нашего Харитошу, а потом — как раз незадолго до наводнения это было — сама ему знак сделала. Давай, дескать, дуй ко мне. Харитоша не долго думал. Даже калитку искать не стал, через забор сиганул и напрямик в дом. Уже руки растопырил, чтобы обнять любезную фрау, а тут, откуда ни возьмись, её супруг-немец. «Ах, герр офицер! — говорит. — Герр офицер! Наконец-то пришли вы! Давно уже готовы ваши сапоги». — «Какие сапоги?!» — Харитоша спрашивает. «Эти, герр офицер, эти! За которыми вы так спешили, что забор поломали. Заплатите, герр офицер, и не думайте, очень хорошие сапоги...» В общем, пришлось Харитоше месячное жалованье выложить, — заканчивая историю под общий смех, сказал Дмитрий. — А сапоги и сейчас целы. Потому как ни на какую ногу они не лезут...