Георгий Седов

Семи лет от роду Егорушка в одежде бросился п прорубь, чтобы достать утопленный ковшик, и выбрался на лед самостоятельно.

Несколько позже, когда Егорушке было лет десять, случилось еще происшествие. Катаясь в весеннее время по вскрывшемуся морю на отдельной льдине, «крыге», с приятелем Мишкой, Егорушка увлекся и оказался внезапно в опасном положении. Шест-прогон, которым подталкивали льдину, сломался. Оставшийся в руках конец не доставал до дна. Льдину с двумя хлопцами понесло в море. На берегу — ни души. Сначала мальчики пытались грести обломком шеста и руками, но льдина плыла дальше и дальше от берега. Видя, что грести бесполезно, Егорушка догадался снять с себя рубашку, привязал ее на шест и стал ждать помощи, утешая плакавшего Мишку: «Не может быть, чтобы кто не вышел. Сейчас время вечернее, станут самовары ставить — пойдет же кто-нибудь за водой».

В самом деле, кто-то увидел сигнал на льдине. Хлопцев сняли в километре от берега. Ясное дело, досталось Егорушке и за сломанный прогон, и за катанье на крыгах.

Из самых сильных впечатлений раннего детства в памяти Егорушки осталось: как в отцовскую хату привезли зимой пятерых спасшихся с плавучего льда обмерзших рыбаков. Они были страшны: заледенелые, с худыми черными лицами, с белыми бородами. Седов смутно помнил рассказы этих людей, как удалось им, прыгая с льдины на льдину, добраться до мелководья у оконечности Кривой Косы и вброд выйти к берегу.

Тогда же ходил Егорушка к месту, где вышли рыбаки. Там лежал старичок-атаман. Он умер скоропостижно, когда с последней льдины пришлось прыгнуть в жгуче холодную воду. Рыбаки вытащили его, не желая оставлять товарища морю. Старичок успел уже примерзнуть к ропакам около самой кромки на ледяном припае. Твердая, заледеневшая бородка рыбака торчала, свернувшись вбок, словно обрывок водоросли, застывшей на камышинке, а в углах раскрытых глаз, у рта и в ноздрях белел набившийся снег.

Помнил Егорушка, что мать все всхлипывала, притирая за рыбаками мокрый пол, и поминутно твердила:

— Господи, где-то Яша, где-то Яшенька мой!..

Но отец в ту зиму не ходил на лед. Он был уже два года в безвестной отлучке — кажется, работал на рыбалках в Керчи.

Егорушка стал хорошо себя помнить лет с девяти. Был он подвижным и бойким мальчишкой, коноводом стайки кривокосских ребят, с титулом атамана. Под его предводительством ребята барахтались в лимане и в море, совершали набеги на бахчи, рыбачили артелью. Зимой катались по лиману на самодельных коньках, играли в ватажников, зажигали на льду костры из мусора, за повинности наказывали хорошей порцией снега за ворот. Любили играть в войну, брали снежные крепости, лепили из снега страшных зверей.

В весеннее время, когда лед на море ломался, не было лучше игры, как в «рыбаков-скитальцев», прыгать с льдины на льдину. Молодечеством считалось перебежать разводье по мелким льдинкам, из которых каждая в отдельности не выдерживала тяжести человека, — перебежать так быстро, чтобы льдинки не успевали погрузиться в воду. В этой игре у Егорушки соперников не было.

Его атаманство признавалось всеми беспрекословно. Егорушка был смел, не отступал ни в драке, ни в игре в войну; на коньках за ним никто не мог угнаться.

Но наступила пора, когда сам атаман стал сомневаться в своем праве на власть. Ребят около него становилось меньше и меньше. Многие, начав учиться в школе, которая недавно открылась на Кривой Косе, реже приходили играть, а сидели в школе и по домам за книжкой. Атаман соседней ребячьей ватажки с Бокая завел моду отдавать атаманские приказы на бумаге, а Егорушка этого сделать не мог: он не умел писать, а в школу его не пускали. Из неловкого положения вышел, назначив Мишку Ханьдукова атаманским писарем и кое-как научившись скреплять свои приказы какой-то закорючкой, но чувствовал, что ребята-школьники скоро отойдут от него. В часы школьных занятий Егорушка одиноко сидел у морского берега. Он с завистью оборачивался в сторону школы, когда там начинался веселый ребячий галдеж во время, перемен.

Глава II

О КАПИТАНАХ И МОРЯХ

C одиннадцати лет Егорушка стал помогать отцу в домашних работах и на море. Он умел справляться с метлой, лопатой, топором, хорошо работал на веслах, мог и сеть починить, и снасть срастить. Морские узлы он вязал даже лучше отца и соседей-рыбаков; знал, как вяжут гаковый узел, плоский штык и задвижной. Это му искусству научил матрос, гостивший неделю на хуторе. Он высадился с парохода и пробирался куда-то за Царицын, на родину. Морские узлы понравились мальчику: было в них что-то необыкновенно умное и вместе с тем простое. С тех пор Егорушка не расставался с куском веревки в кармане и удивлял ребят своим искусством.

Матрос рассказал, что за здешним мелким морем есть другое, Черное, глубокое. За Черным — Мраморное и еще одно море, все в островах, а за ним, посередь всея земли — Средиземное. И на краю того Средиземного моря есть не наша, чужая сторона — Африка. Живут в ней африканцы, люди черные, одни только ладошки светлые. Говорят те люди не по-нашему. И есть в той стороне город Александрия, в котором матрос сам бывал и видел множество разных чудес и диковинок. Солнце там стоит почти посредине неба; печет немилосердно. Зимы не бывает, и африканцы не знают, что такое снег. От жары нестерпимой ходят они в широких и длинных балахонах или просто нагишом, а женщины лица не кажут. Плыть от наших берегов до того африканского города надо никак не меньше двух недель на пароходе.

Когда Егорушка спросил, можно ли доплыть до Африки на отцовском баркасе, матрос рассмеялся:

— Ты лучше не пробуй! Доплыть, конечно, можно, если волной не зальет, но только не нам с тобой. Мы, брат, в полсотне верст от берега заплутаемся. Далече по морю плавать — надо шибко грамотным быть и всю капитанскую науку превзойти. А наш брат, темный человек, случись с капитаном какое несчастье, станет посередь моря и будет думать, в какую сторону податься. На ученых капитанов, милый мой, диву даешься, как это они все знают, по-всячески говорить могут и всюду дорогу находят. Вот наш Владимир Петрович — выйдет на мостик, трубка в зубах, усы закручены, скомандует: «Зюйд-вест, один румб к весту, так держать!» Ну, конечно, ответишь: «Есть, так держать!» Около полудня, бывало, вынесет красивый ящик, достанет из него такую косую штуку — секстан, посмотрит через нее на солнце, запишет что-то, а потом выйдет из рубки и скажет: «Возьми-ка, брат, на полрубма левее. Так держать». — «Есть, так держать!» И что ж ты, братец мой, выйдем дня через три к берегу, куда надо, словно он видел издалека, куда надо плыть, как от вас до

Таганрога! А берегов-то на самом деле с неделю или больше не видишь! Наука, малый, — великое дело! За ученого теперь сто неучей дают.

Ах, эти рассказы! Словно глаза раскрылись с тех пор, как послушал их. Раньше казалось, дальше маленькой хатки на морском берегу нет ничего. И море, и степь, и светлые лиманы, и речка — все создано для хутора, чтоб хуторяне пользовались, чтоб было где рыбачить отцу, а матери полоскать белье, Егорушке же купаться и пускать кораблики; такие же, как те, что стоят у дальнего туманного берега, на котором в ясные дни можно различить церкви и домики города Таганрога. Егорушка и раньше следил, как корабли тихо-тихо ползут к ровной черте между небом и землей, вправо от хаты, и расплываются на ней, словно кусочек соли в воде, но никогда не задумывался, куда они плывут, как не думал, куда пролетела стайка уток с лимана.

Теперь все переменилось.

Есть, оказывается, великий город Александрия и много других городов. Есть Африка. Есть множество чужих, нездешних людей. Есть ученые люди — капитаны, которые все знают. Они превзошли все науки и могут смотреть на солнце. Когда Егорушка пробовал смотреть, — нет, невозможно, слепит и гонит слезы! Капитаны ведут большие корабли в самые далекие моря, где живут чернокожие люди. Уже два раза приходили к Кривой Косе чужие пароходы, похожие на большие железные коробки. Быть может, они из Африки? На них тоже были, наверное, капитаны. Жаль, не посмотрел!