Государь всея Руси

   — Ты уж мне в глазах настрял во как! — не выдерживает стригаль, когда мужик, поди, в десятый раз подступает к нему. — Сопишь, шваешь туды-сюды, а стричься небось не станешь?

   — Стричься погожу, — спокойно отговаривает мужик. — Не поры ишшо...

   — Не поры?! — прекратив работу, упирает в него глумливый взгляд стригаль. — Поглядел бы на себя! Что та борзая оброс шерстью. Один нюх торчит!

   — Нюх у мене не торчит, — по-прежнему спокойно, без малейшей доли обиды, отговаривает мужик. — Я заворносый. А вот у тебе истинно нос как у борзой — продолговен и ноздряст.

   — Ишь ты! — удивляется стригаль, не ожидавший такого и, должно быть, от этого удивления и неожиданности не рассердившийся на мужика. — А ещё чего скажешь?

   — А боль ничаво... Тебе послушаю. Дюжа хитро сказываешь.

   — Горазд на даровщину слушать, — уже с обидой говорит стригаль. — Ступай себе!

   — Нешто и за сказы плату берёшь?

   — За сказы не беру... А сказываю для тех, кто легчится, дабы им нудоты не было.

   — Коль так, тады и я олегчусь. Токмо сказывай дале...

   — А легчиться истинно будешь, не обманешь? — недоверчиво спрашивает стригаль.

   — Плату которую возьмёшь?

   — По твоим волосищам — деньга.

   — Новгородка аль московка?

   — Московка...

   — Всё едино много. Мене за деньгу день-деньской потеть надобно. Разумей разницу.

   — То ты разумей разницу. Работа работе рознь! Вестимо, лапти плести — однова в день есть. А в нашем деле иная мера, понеже не столь руки работают, сколь голова. Я иной раз и пальцем не двину, а заработаю рубль.

   — Не всё ври в один раз, покидай и на завтра в запас.

   — Не веришь? — загорается стригаль.

   — Про рубль — нипочём не верю, — спокойно и твёрдо отвечает мужик.

   — А вот слушай! — Стригаль самодовольно избоченивается. — Кличут меня третьего дня на боярское подворье. Ведут в палаты, и выходит ко мне из терема боярыня... Ах и боярыня! Бровми союзна, телом изобильна, млечною белостию облиянна! И речёт она мне скорбным голосом, что-де и напасть на неё не бабья нашла, усыдеи, как у мужика, растут. Поглядел я на неё — и вправду вижу: прозябло роство над губой у боярыни, как у недоросля. И, чую, горе ей от того несказанное, и хочет она от той напасти избавиться, потому и покликала меня. И говорю я ей, глядя в её исскорбевшие очи, вопрошая: уж не спутала ли боярыня-сударыня с супругом со своим, с боярином, небо с землёю? А она не разумеет, про что я спрашиваю, и говорю я ей тогда, что небо — то супруг её, боярин, а земля — то она сама, боярыня, и что извечно так установлено, что небо повсегда горе, а земля повсегда долу, а кто в сладострастии переставляется местами, тот и естество своё переставляет. И зарделась боярыня, как маков цвет, и дала мне сто копейных да велела до самых ворот провожать!

   — Вона?! — поражённо отвешивает губу мужик и вдруг брякает в простодушии: — Стал быть, ежли с бабой окарач, так у ей и хвост вырастет?

   — А у тебя рога! — отпускает глумливо стригаль, и по Вшивой площади расхлёстывается весёлый шум.

...Есть на торгу ещё одно затейное место, знаменитое место, которое с наступлением тепла становится не менее бойким, чем Вшивая площадь. Место это — Ильинский крестец [6], где с незапамятных времён собираются безместные московские попы, дьяконы и прочий церковный чин, вплоть до звонарей и клирошан. Потеряв место в приходе, весь этот безработный церковный люд идёт на крестец в надежде наняться хоть на временную работу: отслужить где-то службу или панихиду вместо захворавшего приходского священника, окрестить младенца, обвенчать молодых, освятить строение... Работа находится, по большей части, правда, грошовая, а на митрополичьем дворе в Кремле к тому же ещё тиунская [7] пошлина заведена, которая так и зовётся «крестец». Нанялся на работу — являйся к митрополичьему тиуну и плати пошлину, а не явишься, не заплатишь — возьмут промыты [8] рубля два или в тюрьму вкинут, если не с чего взять. Так что и забот и тревог у завсегдатаев крестца хватает. А страсти, бывает, кипят такие, что нередко доходит и до потасовок. Особенного накала страсти достигают как раз в пору весны и летом, когда на крестец начинают сходиться попы из окрестностей или вовсе чужие — из других городов, приезжающие в Москву по каким-либо своим делам и стремящиеся заодно подзаработать в стольном граде лишнюю деньгу.

Когда работы хватает на всех, местные попы ещё кое-как мирятся с чужаками, терпят их, но как только наем уменьшается, московские тотчас восстают на приезжих, гонят их прочь с крестца, чтоб те не отбивали у них заработка. Вот тут-то и выплёскивается из благочестивых поповских душ самая обыкновенная злоба и ярость и бросаются они один на одного с кулаками. Тогда полторга сбегается на крестец глазеть, как попы волтузят друг дружку. Но и без того идут сюда люди, особенно те, кто любит помудрствовать, порассуждать о религиозных тонкостях, потешить, попользовать душу благочестивой беседой, поизощряться в заумной гово́ре; идут и такие, что жаждут поспорить с попами, потягаться с ними в знании книг и законов. Это в обычай грамотеи, книжники — дотошные, хитроумные, лукавые... Другие, менее искушённые в грамоте и святых законах, идут послушать, что-то перенять, поискуситься и опять же — отвести душу. Тут и купцы, и гости всех статей, и разный служилый люд, полно тут и простонародья — разбитных, лукавомудрых мужичков, многие из которых и книжки-то в руках во всю жизнь не держали, но так же дотошны и любознательны, как и грамотеи, и находчивы, я смекалисты, а уж каверзны — сверх всякой меры. Иной такой мужичина, бывает, такое вывернет, такую каверзу измыслит, что попы на крестце всем скопом отговорки ему не сыщут. Однако не всё тут любомудрствие, и не единственно споры, и изощрённая говоря, и рассуждения о горнем, о святом, о праведном, — люди ведь, и больше о людском, о бренном, о греховном идут тут разговоры, о земном, суетном, житейском, о самом главном и извечном — о хлебе насущном. Послушать только: вот убогонький попик с безжизненным, как будто пририсованным, личиком тоненьким, заискивающим голоском рассказывает двум другим попам — явно московским, потому что уж больно недружелюбно слушают они его, — что он не безместный, что есть у него в подмосковном селе приход, но прихожане его почти все подались на весну в Москву да в слободы на заработки, чтоб не помереть с голоду, ну и он вслед за ними тоже, чтоб не помереть с голоду. Одежонка на нём ветха, истасканна, и сам он будто из-под святых встал.

   — Не гораздо тебе, святой отец, нарекатися [9], приход-то имеючи, — отговаривает ему один из попов — холодно и неприязненно. — Како бы не сталося у тя тамо, всё едино тяготы твои к нашим неприложимы.

   — Истинно, — качнул головой и другой его слушатель и с недоброй наставительностью прибавил: — Не то беда, что во ржи лебеда, а то беды, что ни ржи, ни лебеды, яко же ныне нам, безместным, живот во скуде влачащим. А из приходу, кое бы лиховство ни всчалося, прокормитися повсегда достанет.

   — Помилуй Бог, святые отцы, — робко запротестовал попик. — Како ж прокормишься, ежели к церкви уж и нищие не идут?!

   — Землицею ты наделён, да и руга [10] тебе идёт.

   — Господи, землицы-то — пяток десятин! А руги — рубль да осьм алтын с деньгой. Ризу новую не на что купити. В старой, поплаченной, кои уж лета служу. По миру хожу с крестом и святой водой, по три, по четыре раза на году хожу... Да в миру ведомо како: кто побогаче, тот в монастырь даёт, чернцам, а в приход от мирян — лише скудейшая милостыня, из коей опять же десятая часть архиепископу.

   — А пошто бы вам, святые отцы, — вдруг встрял в разговор стоявший обок мужик, — не стать хлеб пахать?! Чем так-то бедовать да случайной работой пробавляться, паче уж соху наставить [11] да и рожь сеять. Кликали третьего дня на торгу: которые люди кабальные, монастырские и всякие, чей кто ни буди, чтоб шли в государеву слободу, в Олександрову. Государь даёт по пяти Рублёв, по человеку посмотря, а льготы на пять лет.