Край Половецкого поля

Тут заговорила одна женщина:

— Вы не стрекочите, помолчите, послушайте меня, соседушки! Не пристало ли нам помочь в беде? Была бы в горшке хоть на донышке каша, где семеро едят и восьмому хватит. Семерым черпать кисель не полной ложкой, восьмому с верхом достанется. Приходи ко мне, не побрезгай. Что есть у меня, поделюсь с тобой.

Как услышали женщины эти слова, наперебой стали приглашать:

— И ко мне приходи! И ко мне! Поделимся!

Всем миром порешили — по очереди кормить мать Вахрушки, чтоб смогла она дожить до весны, свидеться с сыном.

Вот так-то, теперь всё в порядке. Вы обрадовались небось, думаете, уже теперь можно о ней не беспокоиться и даже вовсе ее забыть до самого конца книжки, когда все опять встретятся и пойдет пир на весь мир, и радость, и веселье?

А я еще не знаю, так ли это будет. А может быть, будет совсем иначе? Может быть, будет еще очень страшно? Прилетит баба-яга на помеле, заскрипят по степи половецкие телеги. Птицы заклекочут, леший захохочет, кони затопочут, черный монах посохом стукнет. От разбойничьего посвиста Вахрушкина мать без памяти ниц падет.

Я еще не знаю, так ли это будет. Может быть, так, а может быть, иначе.

Глава четвертая САПОЖКИ

Не успели они далеко отойти, Вахрушка стал вырывать свою руку из Алешкиной руки. Но Алешка держал крепко, не пускал.

Вахрушка оскалил зубы — двух передних не хватает, мальчишки в драке вышибли камнем — и, крепко уперевшись ногами в землю, изогнулся, приноровился и укусил Алешкину руку. Алешка взвизгнул от боли, оторвал его от себя и, схватив за шиворот, поднял в воздух и тряхнул. Вахрушка завопил:

— Не пойду с вами, не пойду! Хоть убейте меня, не пойду! Лопнуть мне на этом месте, не пойду!

— Пойдешь, — сказал Алешка и еще раз тряхнул как следует.

— Спусти его на землю, — сказал Еван. — Ишь как дергается. Всю рубаху порвешь на парнишке.

Алешка поставил Вахрушку на ноги, но не отпустил.

— Чего ж ты с нами не пойдешь? — насмешливо спросил он. — Струсил, что ли?

— Ничего я не струсил!

— Да ты не вырывайся, не отворачивайся. Испугался небось? Думаешь, мы тебя заведем в лес, там тебя волкиз агрызут?

— Ничего я не испугался!

— Боишься, мы тебя лешему отдадим?

— Да не боюсь я ничего! Отстань от меня!

— Ты не сердись, Вахруша, — сказал Еван. — Ведь тебя мать отпустила, значит ей лучше так. Значит, если ты вернешься, она тебе не обрадуется и обратно отошлет.

— Небось не отошлет, — сказал Вахрушка.

— Раз сама отдала, так отошлет, — повторил Еван. — И если ты не трус и есть у тебя понятие, что мы тебе добра желаем, так ты не станешь кусаться и драться, а по своей воле пойдешь с нами. Отпусти его, Алеша. Пусть идет куда хочет.

С этими словами он двинулся вперед, а Ядрейка с Алешкой пошли следом.

Вахрушка остался стоять на месте. Они уже отошли, а он все стоит. Ядрейка было повернулся, подмигнул ему, но Вахрушка так свирепо оскалился, что Ядрейка опять скорей вперед пошел.

Вот они скрылись за поворотом дороги.

Вахрушка растерянно огляделся по сторонам, нахмурился, обернул измятую рубаху и вдруг бросился вдогонку. А догнав, взял Ядрейку за руку и пошел с ним.

Они шли, шли, шли… Далеко позади остались родимые пустынные поля. Шли пыльной дорогой, тонкими тропками, редкими перелесками, густым бором, буреломом, буераками, оврагами. Остановились они отдохнуть на лесной полянке — давно бы так! У Вахрушкиных лаптей уже оборочка распустилась, лычко все измочалилось.

Набрали они ключевой воды в чашку, размочили в ней сухую корку — сладкую-то еду вчерашним вечером всю покушали, в суме-то ничего больше не нашлось. Поужинали и легли спать.

Вахрушка никак не уляжется, ворочается с боку на бок. Обидно ему. Никто над ним не склонился, не спросил: «Хорошо ли тебе лежать, мягко ли? Не прикрыть ли чем?» Никто не забеспокоился: «Не больно ли устал? Не стер ли ножки?»

Сердит Вахрушка. Не спросись его желания, увели его чужие люди неведомо куда, незнаемо зачем… Но Вахрушка от обиды не захныкал, от горя не заплакал — не таковский был! Он сжал кулаки, подумал: «Завтра убегу», — и тоже заснгул.

Наутро проснулись все, сполоснули сон с глаз холодной водицей, мокрые волосы гребнем расчесали. А Вахрушка не стал умываться, очень надо! Переобулись все: онучи, перевернув на другую сторону, ловчей приладили, лапти подвязали. А Вахрушка взял ошметки своих лаптей и зашвырнул их в кусты — и босой пойду, мне всё едино!

Тут Ядрейка нагнулся к нему, говорит:

— Ты уж как-нибудь потерпи, недолго уже. Купим тебе сапоги с подковками. Сапожки-то скрип-скрип, подковки-то тук-тук. Плясать пойдешь!

От этих слов Вахрушка еще сердитей стал. «Сапоги? Где это видано, чтоб мальчишки в сапогах ходили? У взрослых мужиков и то не у всех, не каждый день обувают. Сапоги с подковками? Издеваются надо мной! Мальчишки, известно, все босиком или в лаптях».

Но ни слова не ответил Ядрейке, только нахмурился, искоса посмотрел и опять отвернулся.

Вскоре лес стал редеть. Стали попадаться лесные вырубки, и дров на них сложено видимо-невидимо. Потом пошли пожни, а на них высокие стога сена, и так его много — не успели еще, видать, всё свезти. Начались обширные пашни, и здесь хлеб уже весь был собран. Наконец увидели они на высоком берегу реки богатое село. Не землянки, а всё срубы, сени с вышками, на теремах кровли шатром.

— Княжье село или боярина родовитого отчина, — сказал Еван. — Надо бы нам принарядиться.

Сели они у обочины, развязали свои котомки, вынули чистые рубахи, по подолу и вороту цветным оторочены, вытащили сапожки с острыми носами.

— Вахрушка-то у нас босой, все пятки отобьет, а стуку-звону у него не получится, — сказал Ядрейка.

Еван посмотрел, расчесал пальцем бороду, ответил:

— Стуку-звону не слыхать будет. Купим ему сапоги.

Что это за стуки-звоны за такие? Вахрушка слушает эти слова, удивляется. II вы небось тоже задумались: с чего бы это вдруг чужие дядьки о Вахрушкииых ногах беспокоятся, по какой такой причине расщедриться обещаются?

Есть причина.

Без причины и кот не чихнет и собака не взлает.

Причина-то есть, самим не угадать, а невдолге узнаете. Потерпите, сказка скоро сказывается.

— Лучше мне купите сапоги, — сказал Алешка. — Мои-то ноги жмут, и шитье на их маленько обтрепалось. Мне хорошие, новые купите, а я ему мои старые отдам. Он покамест и таких не заработал.

Еван подумал и согласился.

— Ты мне лучше сразу деньги выдай, — сказал Алешка. — Я уж сам куплю, что по вкусу будет.

Еван порылся в котомке, достал завернутые в тряпицу кусочки серебра, выбрал один, вздохнул, протянул Алешке.

— Мало! — сказал тот.

— У нашего Алешеньки глаза завидущие, руки загребущие, — пропел Ядрейка и засмеялся.

Тут румяные Алешкины щеки побелели от злости, повернулся он к Ядрейке, принялся браниться:

— Ни птица в птицах сыч, ни в зверях зверь еж, ни рыба в рыбах рак, ни скот в скотах коза, ни в людях человек Ядрейка — дурак!

— Помолчи! — приказал Еван. — Взял деньги, давай сапоги.

Алешка схватил сапоги и с сердцем швырнул их наземь, Вахрушке под ноги.

Ах, сапоги-сапожки! Такие бы только княжьему сыну по праздникам обувать. Зеленые сафьяновые, цветным узором расшитые, железными подковками подбитые, носочки острые, длинные, кверху загибаются. Велики немного, да это еще лучше — на рост.

У Вахрушки глаза блестят, руки дрожат, никак сапожки не натянет. Начнет натягивать, остановится, опять на них любуется.

— А я что же, в лаптях пойду? — спросил Алешка и нахмурился. — Мне в лаптях не пристало. Я лучше сперва новые куплю, а потом уж эти отдам.

— А о чем ты думал, когда деньга брал? — спросил Ядрейка.

И Алешка, размахнувшись, влепил ему оплеуху.