Край Половецкого поля

Три мужика сидели, опустив головы, свесив руки меж колеи, слушали.

— Остались мы ни с чем, — говорила Вахрушкина мать. — Ни курам зерна, ни козе травки, ни людям хлеба. А впереди осень, и зима, и весна. Как жить?

Думали мы, думали, ночи не спали. Порешил мой хозяин: чем без дела голодом сидеть, пойти искать заработка. «У тебя коза, у тебя куры. Козу сменяешь на репу и просо. Как-нибудь до весны проживете. Я весной вернусь, принесу, что заработаю, опять всем обзаведемся». Он ушел, а у меня в ту же ночь злые люди клеть взломали и козу с курами увели. И теперь мы все, что в доме было, продали и проели и до весны нам никак не дожить.

Мужики сидели, опустив головы, думали. Старший расчесал пальцами бороду, сказал:

— Утро вечера мудреней. Постели нам, а завтра пораньше разбуди. Там что-нибудь и надумаем.

Все легли, и так как они были очень сыты, то сейчас же заснули. Только старший мужик хоть и прикрыл глаза веками, а не спал.

Как все стихли, он стал размышлять и прикидывать, что случится наверное, а что, может быть, будет, а может быть, нет, а чего никак не будет. И что всем хорошо, что одним хорошо, а другим плохо, а что всем совсем ни к чему.

Вы небось думаете: чего же он не спит, раз уж так сильно устал за день? Чего он не зароется поглубже в солому, не взобьет ее под головой, не прикроется потеплей, не успокоится, как все люди?

А тому было три причины.

Первая была та, что не раз случалось ему видеть опустошенные саранчой поля и видывал он людей, умиравших с голоду.

Вторая была причина, что, как остановились они недавно повыше Чернигова, в городке Блестовите, стал молодой мужик Алешка сумрачный и рассеянный, на вопросы отвечал грубо, дело делал нехотя, что ни шаг ступал, все оглядывался. От него теперь всего можно ждать. Как бы не подвел?

А третья была причина, что увидел он себя мысленно пареньком по девятому году, одним сынком у отца с матерью, желанным и балованным Еванушкой, Евашенькой. Как, не спросясь, ушел он ясным утром по грибы, и таково было хорошо в лесу.

Ночью прошел недолгий теплый дождичек, и оттого грибов было видимо-невидимо. Уж он и лукошко набрал с верхом и, стянув через голову рубаху, завязал рукава узлом, а уж и рубаха полным-полна грибами. Тут он остановился, огляделся и увидел, что забрался он далеко, а солнце поднялось высоко.

Вот поспешил он в обратный путь, а в какую сторону идти, ему неведомо. Двинулся вправо, а там малина колючими ветвями преградила дорогу.

Кинулся влево — там мягкая трава путами ноги заплетает, а под ней земля колышется: трясина.

Шагнул вперед — там бурелом, повернул назад — глубокий овраг. Уж он плутал, плутал, а когда наконец выбрался на опушку, солнце вдали садилось за рекой, да такое тусклое, темно-багровое, и по серому небу тянутся дымные облака.

Стоит Еванушка, глазами хлопает, не может понять, что же случилось. Под ногами знакомая дорога, за рекой знакомые холмы, здесь бы должна быть его деревня, а деревни нет.

Где была деревня, нет ничего, только густой дым стелется, головешки догорают.

Где стояли избы, нет ничего.

Где их изба была с резным коньком, с расписными ставнями, нет ничего. И пепел еще не остыл — горячо ступать.

Стал Еванушка звать и кричать, не откликается никто, никого не видать — ни отца с матерью, ни дружков, ни соседей, — никого нет.

Так он и не узнал никогда, кто ту деревню сжег и оставил его сиротой. Половецкий ли отряд набежал или соседнего боярина храбрая дружина…

И опять его мысли вернулись к Алешке:

«А если да вдруг?… Тогда что? Надо б наперед… А как? Этого туда, того сюда… Да, да… Хорошо ли будет? Всем хорошо, кроме разве… Так, так…»

На том он и порешил и зарылся в солому поглубже, под головой взбил ее повыше, укрылся потеплей и заснул.

Наутро, когда Вахрушкина мать разбудила их, он заговорил. Ой голос — будто теплый, сладкий, липкий мед пролился.

Еван заговорил:

— Отдай мне твоего сына. Весной я верну его тебе живого и здорового. — И, не дав слова ей сказать в ответ, продолжал: — И одна голова не бедна, и свет не без добрых людей, и всем так лучше будет. Одна ты зиму переживешь, а вдвоем вам не выжить. От своего рта последний кусок отнимешь, отдашь Вахрушке, а когда тебя не станет, и он помрет. Недолго потерпи! Весной вернется к тебе Вахрушка, и хозяин твой придет, и заживете вы лучше прежнего. Собирай сына в дорогу.

— А когда же ты хочешь его взять? — испуганно спросила она.

— Сейчас и пойдем. На заре травы мягче стелются, легче ступать.

Тут она заметалась, сама не понимая, согласилась ли она отпустить свое дитятко с незнакомыми людьми в неведомый путь. Или еще осталось время завопить, забрашггься: «Да разве я отдам моего сыночка, роженного, вскормленного, ясное мое солнышко, светлый мой месяц, хорошего моего, любимого моего, красивого? Уходите вы, злодеи, откуда пришли. Чем расстаться, лучше нам вместе помереть!»

Ах, лучше ли?

Глава третья ПРОЩАНИЕ

Вот и ушли они, скрылись вдали. Белая рубашка, белая ромашка в зелени, было зернышко — и нет его. Ушли.

Так причитала Вахрушкина мать, сидя на пороге своей землянки.

Со всех концов села услышали этот плач женщины.

Заслышали те, кто шел по воду, и, не дойдя до колодца, повернули обратно и, спустив с плеч коромысла, опрокинули деревянные ведра, сели, подперли ладонями щеки, слушали причитания, не сводя глаз с широко открытого рта Вахрушкиной матери.

Услыхали те, кто шел на реку стирать одежду. Не дойдя до берега, повернули на голос, пришли, сели на свои узлы, деревянные вальки рядом положили. Ах, хороши вальки! У одного на ручке вырезан конек, у другого солнечное колесо, так-то нарядно, нам бы такой.

Услышали те, кто, сидя у очага, пряли тонкую нить, — были эти вопли громче, чем урчанье веретена, — и, отставив свои расписные прялки, заправили волосы под платок, побежали на голос, обступили тесным кольцом Вахрушкину мать.

С четырех концов села пришли женщины, слушали, как голос выводит горькие звуки, нанизывает скорбные слова. Каждая из них сама была мастерица причитать и умела понять и оценить красоту этой жалобы.

Немного погодя одна шепнула:

— А что случилось? Что с ней случилось хуже, чем выпало нам? И у нас прузи пожрали жито, и мы голодом сидим.

Но тотчас наперебой принялись ей объяснять, что хуже, ох, хуже ей, чем всем им. Так худо, что пришлось матери отдать единственного сына, лишь бы уберечь его от смерти.

Тут начали они подолом рубах утирать слезы, стали вздыхать и перешептываться:

— Что же она молчала до сих пор? А мы и не знали, каково ей худо.