Человек из Вавилона

Занкан бывал здесь неоднократно. В петхаинском доме и в Арагвиспира у него висело несколько работ Бахи вместе с картинами, привезенными из Константинополя. Мастерская Бахи была хорошо знакома ему, но на этот раз только он вошел, как им овладело странное благостное чувство. Он не сразу понял, откуда оно взялось, но, осмотревшись, увидел новую работу Бахи — портрет царицы Тамар в царском одеянии, от которого исходила какая-то завораживающая духовность. Как зачарованный смотрел Занкан на лицо царицы, осененное Божественным лучом. Исходивший от нее покой воспринимался как сила, рождающая веру.

Занкан опустился на тахту и, сощурившись, смотрел на работу, возвышающуюся почти до самого потолка.

— Ты придал глазам царицы удивительный взор, — наконец произнес он, — впрочем, что взор, ты из тех мастеров, что дарят царям вечную жизнь. Пройдет время, не станет царицы, не станет и нас, а последующие поколения будут помнить и любить Тамар благодаря улыбке, взгляду, который ты даровал ей.

Он умолк. Снова уставился на портрет. Молчание нарушил Баха.

— Попробуй хотя бы фрукты, — сказал он Занкану. — Знаю, ничего другого в доме христианина ты есть не станешь.

— С удовольствием. Я еще не завтракал.

Баха вынес блюдо с фруктами. Занкан взял грушу, и в это время в поле его зрения попала картина, на которой был изображен юноша. Небольшая работа боком стояла возле портрета Тамар, как бы пытаясь укрыться за полой платья царицы. Занкан подошел и поставил полотно так, чтобы можно было лучше рассмотреть его: лицо юноши было исполнено печали. Печаль была настолько ощутима, казалось, она затягивала тебя.

— Молодой человек с умным взглядом, но почему столько боли и скорби? — спросил Занкан.

Баха ответил не сразу. Он, в свою очередь, смотрел на портрет юноши так, словно увидел его впервые.

— Он был моим другом, — сказал он погодя.

— Был?

— Его нет с нами.

Сердце у Занкана вдруг забилось.

— Я не узнаю его, кто это? — В голосе его чувствовалось волнение.

Выразительное молчание, последовавшее затем, убедило его в том, что догадка его верна. И Баха, похоже, все знал.

— Это Ушу, батоно Занкан, Ушу, сын Саурмага, — наконец сказал Баха, но Занкану и так все было ясно.

«Ушу, Ушу, Ушу, Саурмаг, Саурмаг… Ушу, сын Саурмага! — набатом звучало у него в голове, сам же он сидел, замерев, плотно сжав губы. — Человек, перевернувший мою жизнь, это из-за него все пошло кувырком», — продолжал звучать набат, и его звон принес с собою мысль, которую Занкан так тщетно искал для себя. Вот она — явилась вслед за тревожным звоном колокола, звучавшим у него в голове! Занкан был не тем человеком, кто легко принимает решение — он должен все осмыслить, взвесить, проверить. А тут он принял решение мгновенно и, не колеблясь, сказал:

— Это полотно должно принадлежать мне, — он указал рукой еще на одно, — и это тоже, они мне нужны, Баха!

Бачева полулежала на тахте, уставившись в потолок. Платье на ней задралось, оголив бедра, из-за расстегнутого лифа выглядывала грудь. Когда Эуда вошел в комнату с картинами в руках, она даже не шевельнулась. Люди входили в ее комнату, выходили — Бачева этого не замечала.

Взгляд Эуды воровато скользнул по обнаженной груди девушки, ее чувственным бедрам. У Эуды перехватило дыхание. Показалось, комната поплыла перед глазами. Он остановился, зажмурился, но продолжал видеть грудь и бедра Бачевы. Эуда открыл глаза, поставил картины у стены и вышел вон. Занкан ждал его за дверью. Эуда взял следующие две работы.

— Постой! — остановил его Занкан.

Эуда остановился. Занкан бесстрастно оглядел работы, которые парень держал в руках. На одном из полотен раскинулось безбрежное изумрудное поле. Шаловливый ветерок ерошил траву. Казалось, полю нет конца и края. Далеко на горизонте стояло отягченное плодами пестрое дерево. Эта картина говорила Занкану о бесконечности мира, о том, как много нужно работать, учиться, проливать пот, чтобы сорвать желанный плод. Бывало, глядя на картину, он размышлял о третьем дне творения. «Наверное, такими вот были первозданная твердь и первозданные воды, наверное, также дышала и колыхалась изумрудная трава. И сказал Бог: да произрастит земля зелень, траву, сеющую семя, дерево плодовитое, приносящее по роду своему плод… И стало так». Проведя какое-то время наедине с этой картиной, он обычно предавался молитвам.

Вторая работа — «Орел» — принадлежала кисти константинопольского художника. Он привез ее, как и первую, из Византии, когда Бачеве было два года. Дом художника стоял на берегу моря, усеянном журавлями, слетевшими сюда в поисках корма. Занкан с трудом отыскал дорогу к дому художника. И все это время его сопровождал журавлиный крик и хлопанье крыльев. Когда Занкан спросил у художника, какую из его новых работ стоит перевезти через два моря, художник показал ему орла: эта картина, сказал он, заслуживает того, чтобы ее перевезли не через два, а через пять морей. Сказал это, скривив губы, и вернулся к своей работе. А оценил свою работу так: «За одну серебряную монету в горах Анатолии можно приобрести двух живых орлят, а за моего орла и пятисот монет мало. Живой орел умирает, а мой будет жить вечно».

Занкан какое-то время не отрывал глаз от картины, а потом сказал:

— Я удивляюсь, что ты ее оценил…

Занкан молча прохаживался по коридору, а Эуда мысленно рвался в комнату Бачевы. Перед глазами у него были бедра и обнаженная грудь Бачевы. Сердце истово билось.

— А теперь иди, — наконец сказал Занкан, и Эуда, подхватив картины, поспешил в комнату Бачевы. Бачева лежала в той же позе. Эуда зажмурился. «Разве это дело?! Ее бы оседлать сейчас и шпокать, шпокать безостановочно, иначе в чувство не приведешь!» Он положил картины на пол, подошел к тахте, не сводя глаз с ее розовых ног и рук и, затаив дыхание, осторожно погладил по бедру. Бачева даже не шевельнулась. А Эуду пробрала дрожь, и он медленно еще раз провел рукой по бедру девушки, заглядывая при этом ей в глаза. Но оцепенелый взгляд Бачевы ни о чем не говорил. Эуду бросило в холодный пот, он опустил руку и с сожалением взглянул на девушку. Бачева не осознавала даже его присутствия.

Парень вспомнил тот день, когда он, подхватив Бачеву на руки, мчался с ней к парому — каким горячим, возбуждающим было ее тело, но в тот день он не думал об этом, тогда его волновало совсем другое, поэтому возбуждающее ее тепло только мешало ему.

Эуда вернулся к картинам, приставил к стене и направился к выходу.

Занкан вопросительно взглянул на него. Эуда покачал головой.

— А теперь занеси эти две! — и Занкан указал на работы Опимари. Одна из них была портретом Ушу. Эуда молча взял картины и вошел в комнату Бачевы. Занкан затаил дыхание, превратился в слух. Ждал, что будет, — произойдет ли то, на что он так надеялся: сможет ли изображение Ушу потрясти ее застывшее сознание? Не дыша, он вслушивался в тишину, и казалось ему, она длится вечность. Он было подумал без всякой надежды, что и этот путь ни к чему не ведет, как вдруг раздался отчаянный вопль Бачевы.

Эуда стремглав выскочил из комнаты.

— Я ничего… Я ничего не сделал… Я просто выходил… Что она увидела?.. Ничего плохого я…

А сердце у Занкана полнилось несказанной радостью, он облегченно вздохнул и сказал покрасневшему, вспотевшему Эуде:

— А теперь занеси эти две и понаблюдай за ней.

Эуда отправился выполнять указание хозяина. В коридоре появилась Иохабед.

— Что происходит, батоно, почему кричала Бачева?! — спокойно осведомилась вечно невозмутимая Иохабед.

— Иди в свою комнату, Иохабед, в свое время все узнаешь, — ответил Занкан.

Иохабед покорилась.

— Она плачет, батоно, горько плачет! — сообщил хозяину приятную весть Эуда, появившись в коридоре. Для Занкана плач Бачевы звучал сладостной музыкой, пожалуй, он никогда не испытывал такой радости.

Эуда видел, как менялось выражение лица Занкана — даже взгляд у него зажегся. Он вдруг направился во двор сказать Шело, чтобы пригласили Тинати, — пусть поговорит с Бачевой. Но не успел он сделать и пары шагов, как неожиданно услышал голос Эуды: