Человек из Вавилона

Бачева же была далека от всего этого. Нуждалась ли она в богатстве? Знала ли, что она владелица несметного состояния, или думала, что за душой у нее нет ничего? Естественно, этот вопрос неотступно преследовал Занкана, но главной причиной его чувства беспомощности, безнадежности было то, что он терял надежду продлиться во времени. Он не мог надеяться лишь на сына, уехавшего в Византию Мордехая. Еврейское потомство приносит еврейская женщина. Он знал, если род его не продлится и у него не будет потомства, опасности для существования во времени еврейского народа в целом не возникнет, из таких, как он, и такие, как он, составляют диаспору еврейского народа, а жизнь в диаспоре чревата тем, что стряслось с Бачевой. Вот и с семьей Хахиашвили произошла трагедия: их старший сын Цхаку, отправившийся на учебу в Константинополь, привез оттуда большеглазую гречанку и, представив ее родителям — Малке и Иосифу, сказал: «Моя жена».

Поэтому-то он и тревожился по поводу того, что для еврейского народа было едва ли не основным — существование во времени. Евреи никогда — ни до Занкана, ни во времена Занкана, ни после него — не стремились к существованию в пространстве. Несмотря на то что евреи неоднократно становились жертвами завоевателей пространства, сами они все же предпочитали существование во времени — Бог вечен, и завет, положенный между Богом и евреями, подразумевает вечное богослужение, т. е. существование евреев во времени. В глубине души он порой думал, что эта близость к Богу, постоянное пребывание в поле его зрения приносит им только страдания, но тот же Бог печется об их существовании во времени. Он ведет их, непокорных, неугомонных, во времени так, как отец — своих детей. Тонкими прутьями искусных наездников судьба забросила в мир забвения завоевателей чужих пространств, в том числе и тех, что Господь даровал евреям, и это еще более убедило их: одно из условий вечности — именно существование во времени. Занкан же не видел его для себя, и это угнетало его. Он запирался в своей комнате, душа его причитала, как причитали, сидя на берегу Вавилона, его пленные предки. Плач Иеремии помогал развеять эту тоску — такова жизнь, — но со временем, когда он попривык к терниям на своем пути, Занкана потянуло к псалмам Давида — он знал свою беду, пора причитаний прошла, пришла пора надежды. Псалмы Давида дарили надежду. Правда, облегчение было пока мимолетным, но ведь было же, это давало возможность перевести дух, а другого ему не надо — он только о том и думал, как помочь дочери и самому себе. Сколько дней, сколько мучительных темных ночей провел он, думая об этом. Но ничего не смог придумать. У него было все, чтобы решить проблему, и, найди он путь ее решения, от нее не осталось бы и следа, но тревожило то, что он никак не мог найти этот путь.

Обессиленный, подавленный, разочаровавшийся в своих надеждах, Занкан время от времени входил в комнату дочери, присаживался рядом и нежно, очень нежно гладил ее по волосам. Бачева же сидела, бессмысленно уставясь либо в пол, либо в потолок. Ни одним словом не откликалась на слова отца. Занкан даже не был уверен, что она чувствует его ласку. Пару раз он наивно попытался по-детски поиграть с ней — взлохматил ей волосы, пощекотал под мышками, но эта натянутая шутливая игра лишь убедила его в серьезности заболевания Бачевы — она никак не отреагировала на нее, даже не поняла, что с ней шутили. Потом он призвал на помощь Тинати — может быть, подруге детства удастся разрушить возведенную Бачевой преграду между ее внутренним и внешним миром. Он преисполнился надежды, как потерпевший крушение, который в бушующем море хватается за обломок своего тонущего судна, но легкая волна выбила опору из рук — Тинати помогла Бачеве не больше, чем Иохабед или Занкан, она никак не откликнулась на ее присутствие. Он не сердился на дочь за то, что она сменила веру, ему было бесконечно жаль ее. Он и себя жалел — как не сберег свое бесценное сокровище, свою самую заветную драгоценность, которая покинула его, ушла, как вода из горсти, выпала из общего ритма жизни, потеряла шанс продлиться во времени. Он и не помнил, сколько времени прошло в мучительных, горестных раздумьях, сколько раз зашло солнце и взошла луна, сколько раз она истаяла и вновь засияло солнце, сколько раз тбилисские фазаны испили родниковой воды, сколько времени он не выходил из дома, даже в трапезную не заглядывал и с Иохабед не общался — не было никакой уверенности, что она сможет облегчить боль его смятенной души. Он лежал на тахте в своей комнате, находя облегчение в чтении псалмов и молитвах. С тех пор как ему исполнилось тринадцать и он стал, по еврейским традициями, членом общества, он не выпускал из рук Торы и филактерия и сейчас, когда ему было так тяжело, он находил утешение именно в молитвах и псалмах Давида. Молитва умиротворяла, псалмы давали надежду, хотя он знал, надо искать не утешения и надежды на завтрашний день, а в первую очередь позаботиться о здоровье дочери. Сегодня же, в этот час, в эту минуту.

Его горе разделил именно тот человек, от которого он менее всего ожидал этого — как-то утром Шело объявил о приходе хахама Абрама, и у Занкана сжалось сердце. Что сказать духовному наставнику, который почитал его распорядителем судеб множества людей, а он не мог уследить за своей дочерью?! Но хахам Абрам, войдя в комнату, сказал:

— Не забывай, ты — человек, а человек жив Господом: Бог возвышает тебя, а умаляя себя, ты потакаешь дьяволу. Жизнь человека — повседневная борьба с дьяволом, мы не должны унижать и губить себя.

Они посидели и поговорили. Хахам Абрам в основном вел разговор о невзгодах жизни царя Давида. А вечером вдвоем отправились в синагогу. Занкана встретили как обычно — никто не прятал глаз, все вели себя так, словно ничего не случилось. По окончании молитвы, выходя из молельни, жали ему руку, желали спокойной ночи. И лишь Бено Какитела и Иорам Базаза задержались возле него. Бено долго не выпускал из своих руку руку Занкана.

— Надеюсь, ты в порядке, дорогой Занкан, это так?! — Ирония, звучавшая в его словах, больно отозвалась в сердце Занкана, но это была ерунда в сравнении с тем, что последовало далее. — Увы, мой Занкан, увы, какая замечательная у тебя еврейская семья, и дочь какая необыкновенная! — Он собирался было отойти от Занкана, как Иорам Базаза ухватил его за локоть, остановил. Бено погрузил руку в бороду и медленно протянул: — Занкан, ты человек мудрый, знаешь Тору, нусхури [19], наверняка ты помнишь, какой мудрец сказал: жизнь что лестница, кто-то поднимается, кто-то спускается?

Занкан покачал головой: нет, не помню. А Бено Какитела с лукавым выражением на лице смотрел на Занкана, который пытался сдержать рвущуюся наружу ироничную улыбку.

— Чего не хочешь, того не помнишь, да? — ввернул свое слово Иорам.

— Желаю вам спокойной ночи, — и Занкан повернулся к ним спиной.

Выйдя в дверь молельни, Иорам возмущенно говорил верующим: гордец этот ваш Занкан Зорабабели, даже не пожелал разговаривать с нами. Люди слушали и кивали ему, молча соглашаясь.

С этого дня Занкан оставался в молельне после молитвы и вел долгие беседы с хахамом Абрамом.

Эти беседы вернули его к самому себе, к нему возвратилась способность действовать.

Как-то после утренней молитвы Занкан возвращался домой. Любуясь фазанами, сгрудившимися у ручейка вдоль дороги, он почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Не оборачиваясь, проследил за полетом фазанов, вспугнутых чем-то и с криками опустившихся на берег Куры, и боковым зрением увидел всадника на коне. Баха Опимари широко улыбался Занкану. Соскочив с коня, он поспешил ему навстречу, приложился к плечу.

— Давно же мы не виделись с тобой, — с укором произнес улыбающийся Занкан, — не показываешь своих картин!

— Дом Опимари всегда открыт для Зорабабели! Да хоть сейчас поехали, посмотрим!

— Поехали!

Они миновали Петхаин, спустились в Куре. Кура ярилась, шумела, чайки с криками носились над мутной водой. Они вошли в наполненную светом мастерскую Бахи.