Не погаси огонь...

И день судебного заседания был назначен.

Тер-Петросяна ввели в зал. На помосте – стол под синим сукном. В центре – председательское кресло с высокой деревянной спинкой, увенчанной двуглавым орлом. На стене за креслом – портрет Николая II в полный рост.

День был жаркий. Солнце не проникало под саженной толщины оконные своды, но до краев наполнило помещение влажной духотой. Генерал, страдая от одышки, развернутым сырым платком отирал пот. Офицеры – временные члены суда – держались молодцом, прямили плечи, поблескивающие золотом.

С подсудимого перед отправкой из больницы сняли засаленный халат, переодели в шерстяной костюм, серый в полоску, в нем он был арестован без малого четыре года назад в Берлине: тогда модный, с накладными карманами. В тюремных цейхгаузах он измялся и провонял. Теперь он обвис на плечах арестанта нелепым балахоном. Кандалы не сняли. Цепь между ног свисала с пояса к стальным обручам на щиколотках. Лицо Тер-Петросяна обросло клочковатой бородой. Он стоял, поджимая пальцы в рукава, будто ему было холодно.

Председательствующий приступил к формальному опросу:

– Сесен-Семен Аршаков Тер-Петросян… Потомственный почетный гражданин города Гори, Тифлисской губернии, рождения тысяча восемьсот восемьдесят второго года в городе Гори, вероисповедания армяно-григорианского. Так?

Подсудимый блуждающим взором скользил по стенам. На скамьях – ни единого человека. За столами – весь судейский синклит. Пусто лишь кресло адвоката.

Генерал, не дождавшись ответа, бросил секретарю:

– Пишите. – И продолжил: – Отец Аршак Нерсесов, мать Марья Айвазова, сестры Джавоир, Сандухт, Арусяк, Люсия… Так?

Арестант зябко поежился.

– Так, я спрашиваю? – вскипел председатель, припластывая платок к затылку.

– Красивый твой голос, батоно, – кивнул Тер-Петросян. – Ты дьячок, я слышал тебя в Сиони, да?

– Что-о? – взревел председательствующий.

– Я знаю тебя, батоно, тебя в прошлую субботу били на рынке в Надзаладеви, я тебя защитил, помнишь?

Генерал открыл от изумления рот. Штаб-офицеры затаив дыхание смотрели на него.

Тер-Петросян, как фокусник из цирка-шапито, извлек из рукава однолапую птицу:

– Лети, Петька, а то на тебя тоже наденут кандалы!

Отпустил щегла и весело рассмеялся, провожая его

взглядом. Птица сделала круг под потолком, над судейским столом – и снова доверчиво подлетела к арестанту, села ему на плечо.

– Убр-рать мер-рзавца! – Генерал пришел в себя, лицо его было багровым, воротник душил. – Сумасшедших я еще никогда не судил!

Штаб-офицеры пригнули головы под раскатами его гнева, будто над ними пролетали снаряды.

– Убр-рать идиота и отобрать птицу!..

В черной карете, зажатый меж двумя унтерами и уперев колени в третьего, сидевшего напротив, эскортируемый нарядом конных жандармов, Камо возвращался в больницу. Полдневное солнце раскалило черную крышу кареты. Один из охранников не выдержал, чуть отодвинул шторку. Мерно дыша, будто бы погрузившись в дремоту, покачиваясь на жесткой скамье, Камо повернул лицо к окну и наблюдал сквозь полуприкрытые веки: «Верийский спуск… Сейчас свернем на мост…» Ободья колес загрохотали по деревянному настилу. За перилами была видна мутно-желтая вода с несущимися по ней щепками. Песчаные берега обнажились, отступили от поросших кустарником откосов. «Сейчас свернем направо…»

В трех сотнях шагов от Верийского моста вдоль Куры тянулись строения Михайловской больницы, слившиеся одно с другим и образующие как бы крепостную стену красного замшелого кирпича, прорезанную глубокими окнами в решетках. Уродливое разноэтажное здание будто вросло в скалу на самом берегу реки.

Карета свернула с набережной. Слева вплотную – грубо слепленная кирпичная стена высотой сажени в полторы, огораживающая больничный двор.

Часовой вышел из будки, заглянул в окно кареты. Железные ворота отворились. Позади лязгнули затворы. Жандармский эскорт остался за оградой больницы.

У дверей психиатрического отделения унтеры вывели арестанта и сопроводили на второй этаж. Дежурный надзиратель выдал конвоирам расписку о приемке.

Дверь камеры-одиночки закрылась.

«Снова отсрочка…» Обессиленный, Камо опустился на койку.

Русанов слышал и видел все, что происходило в зале суда – он стоял у приоткрытой двери пустовавшей комнаты присяжных.

Сцена с щеглом показалась ему мистификацией, фраза о кандалах для птицы – вполне здравомыслящей, а слова о дьячке и рынке вполне могли быть рассчитаны на то, чтобы вывести генерала из себя. Председательствующий оказался не на высоте.

Прокурор палаты согласился со следователем:

– Ему бы на плацу командовать. Что скажут в Питере, как объяснить наместнику?.. Буду ходатайствовать о замене председательствующего. Дело это нужно завершить в ближайшее время.

– Я не исключаю возможностей каких-либо происшествий, – сказал Русанов. – Посему прошу вас, ваше высокоблагородие, потребовать у полицмейстера усиленного окарауливания Тер-Петросяна.

– Непременно, – согласился прокурор.

В тот же день у здания психиатрического отделения появились дополнительные посты городовых. Один – у входных дверей, ведущих во двор больницы, другой – в переулке за стеной, огораживающей двор, третий – под окном камеры Тер-Петросяна. Полицмейстер хотел поставить пост и в коридоре отделения, у самой камеры арестанта, но старший ординатор отделения статский советник Орбели решительно воспротивился, заявив, что присутствие полицейских будет пагубно влиять на психику остальных душевнобольных. К тому же в отделении помимо городового и без того имеются полицейские надзиратели и иные служители.

Был назначен также ночной пост со стороны набережной Куры, куда выходили окна больничного коридора, комнаты надзирателей, умывальни и клозета. На день этот пост снимался – наружная стена больницы была как на ладони перед всем городом.

Надо было мотивированно оформить задержку с судебным разбирательством, чтобы оправдать себя в глазах наместника. Русанов приехал в больницу, попросил дать новое заключение о состоянии арестованного.

– Оно неизменно, – перелистал «скорбные листы» ординатор и написал:

«Семен Аршаков Тер-Петросян страдает умственным расстройством в форме истерического психоза, переходящего в слабоумие в степени, исключающей возможности понимать свойства и значение совершенного им деяния и руководить своими поступками».

– Перед словом «страдает» вставьте «в настоящее время». Благодарю вас.

«Отсрочка…» Сколько же таких отсрочек даст ему судьба? Наступает предел. Стоит сорваться на секунду – и все… Русанов не верит. Жандармы только и ждут момента, чтобы расправиться… Остается единственное и сколько раз испытанное: побег. Двойные запоры? Двойные решетки? Охрана внутри и снаружи?.. Все равно – бежать!..

Камо приглядывался к надзирателям. Один – ретивый служака, медаль «За усердие». Другой – сволочь. Маленькая обезьянья голова со срезанным затылком вдавлена в могучие плечи. Сиплый голос. Больных норовит кулаком. Третьего надзирателя не поймешь… А вот четвертый, Иван Брагин, вроде бы совестливый. Бывает, что и доброе слово кинет. Не уворовывает от скудной тюремной пайки. Рискнуть? Ничего иного не остается: без помощников ему не обойтись…

Уборку в камерах проводили те же надзиратели. Камо выбрал момент, когда в коридоре никого не было, спросил Брагина:

– Как дела, служивый?

Иван удивился: сумасшедший говорит как нормальный человек.

– Не бойся. Я псих не для всех.

– Тоска, – признался Брагин. – А чего поделаешь? В деревне куда хужей – голодуха…

– Отнесешь в город записку? – Камо понизил голос до шепота. – Тебе хорошо заплатят. Только дай бумагу и карандаш.

На том единственном свидании с младшей сестрой Арусяк, задавая, казалось бы, бессмысленные вопросы, ввергшие ее в такое отчаяние, он выведал самое главное: старшая сестра Джавоир, связанная с подпольным партийным комитетом, – на свободе и по-прежнему живет в тифлисском районе Сололаки. С ней и надо установить связь. А если Брагин донесет?.. Такое на себя напущу, решат: выдумал, негодяй, чтобы выслужиться.