Аристономия

не будет. Вот так чувствуете что-нибудь?

Капитан отрицательно помычал.

Когда Антон проколол флюс и расширил ранку, больной даже не вскрикнул. Кустарная криоанестезия отлично работала.

Дальше было просто. Вставить дренаж. Подождать, пока капля за каплей, медленно, выйдет гной. Промыть спиртом (только теперь поляк вскрикнул).

– Всё, всё. Сейчас прижгу, и больше больно не будет. Вечером прополоскайте спиртовым раствором. Но при первой возможности покажитесь настоящему дантисту.

Пьер сосредоточенно подвигал челюстью – водил кончиком языка по десне.

– Не болит! И опухоль почти исчезла. Господи, какое счастье! Ну, доктор. Просто не знаю, как вас благодарить. То есть, знаю, конечно. Вы не беспокойтесь. С вами ничего плохого не случится. Через час пойду проверять оцепление и отпущу вас. Идите на все четыре стороны. Как же мне повезло, что я вас встретил.

От облегчения, от пережитого страха капитан сделался словоохотлив. Маленький страх обостряет чувства, большой – притупляет, думал Антон. Он-то говорить не мог совсем. Только слушать. И курить. Сигареты у поляка были хорошие, американские. Антон не видал таких с самого Цюриха.

Желудок был пуст, а есть не хотелось, хотя капитан поставил на стол тарелку с колбасой, фляжку водки. Сам он пил много и легко, не закусывая и не пьянея. Хоть Антон и молчал, беседа лилась без затруднений. Пан капитан задавал вопросы – и сам на них отвечал.

– Вы как у красных? Ладно, сам знаю. Так сложилось. И у меня «так сложилось». Останься я в семнадцатом в России, сейчас был бы у Врангеля. А может, был бы «красный военспец». По мобилизации, как вы… Я ведь тоже учился в университете. Плохо помню. Лекции, книжки, фортепьяно. Помню, плакал и застрелиться хотел из-за какой-то дуры. Будто не я. – Офицер задумался. – Или тот был я, а этот не я. Черт знает… Три года воевал с германцами, потом с украинцами, теперь с вашими. Впервые человека убил, в пятнадцатом году, в атаке – вырвало. Анекдот! А когда пленных при мне первый раз расстреливали – не мог смотреть, отвернулся. Сейчас что муху, что человека. – Подозвал денщика, показал опустевшую флягу. – …О чем я? А, да. Мы все сошли с ума. – Усмехнулся. – Сколько раз я слышал эту фразу. «Мы сошли с ума», «мир сошел с ума». Может, и не было никакого ума? Может, мы все просто проснулись и увидели, что мир – навозная куча, а мы в ней черви? А дорого ли стоит жизнь навозного червя?

От неумолчной болтовни полусумасшедшего капитана у Антона разболелась голова. Надо было что-нибудь съесть – ведь со вчерашнего утра ни крошки. Но при одном взгляде на колбасу накатывала тошнота.

Когда последний дозор остался позади, поляк пожал Антону руку.

– Идите. А лучше пригнитесь и бегом. Стрельнет еще какой-нибудь скот-часовой, со скуки.

Сунул флягу, несъеденную колбасу, полбуханки хлеба. Задумчиво сказал:

– Может, когда-нибудь всё восстановится. А может и нет…

С этим напутствием Антон затрусил к темнеющей вдали опушке – от ложбины к ложбине, от куста к кусту.

«Ну