Мастер Джорджи

В таких своих мыслях — и потом, фотограф мой ушел на постой куда-то за лагерь — я теперь сплю в фургоне, подальше от сырости. Между прочим, это мой собственный экипаж; не сам ли я его приобрел, когда хозяин Панча и Джуди помер и отправился к сво­ему творцу; не я ли сообразил вставить замазанные ок­на и полки встроить; хотя насчет побелки снаружи это я зря погорячился, так он издали виден и навлекает огонь. Тут повернуться негде, и я в сумерки кой-какие препараты вышвыриваю наружу, что не понравится хозяину, если он сюрпризом нагрянет. Но я знаю, что я ему тогда скажу, я спрошу — он живого хочет ассис­тента или же мертвого, в палатках такие условия, что долго там не протянешь, быстренько дашь дуба. При­пасы не доходят из-за постоянного заградительного огня русских орудий; одно одеяло на рыло, да и то так залубенело от грязи на взмоклой земле, что от него ма­ло проку. Люди под этой заплесневелой покрышкой жмутся во сне друг к другу, чтоб согреться, пихаются, как поросята у мамкиных титек.

Поттер и Миртл вселились в походный лазарет, к Джорджу, хотя там теперь одно слово мясная лавка. Дня не проходит без своей порции раненых. Раз но­чью за три часа внесли аж десятерых, подкошенных пушечными ядрами. Семеро уже потеряли кто руки, кто ноги, остальным пришлось ампутировать.

Сперва доктор Поттер выскакивал наружу, когда Джордж начинал свою пилку. Теперь остается, сидит у печи, притворяется, будто читает свою отсырелую книжку.

Ни за что нельзя угадать, кто выживет, а кто нет. У одного руки-ноги повыдерганы, кровь хлещет как из худого ведра, а он оклемается; а у другого мякоть за­тронута между ног, всего и делов, а он через двадцать четыре часа преставится. У кого нутро распахано, кишки болтаются, словно белесые свиные колбаски, у этих песенка спета. Тут уж никакая сила воли, никакая медицина не вылечит.

Недавно ночью принесли мальчонку-барабанщика. Годков ему не больше двенадцати, а его сунули в тран­шею, были большие потери. И вот он грязь разгребает, нагнулся, в правой руке — лопата, а ядро ему — сзади, прямиком между ног, вспороло артерию и член вырва­ло вместе с мошонкой. Вдобавок сразу его вынести бы­ло нельзя, перевозка увязла в грязи. Положили его на стол, а он как рыбка на крючке — бьется, трепыхается. Миртл к нему даже не подошла. Поттер говорит, она такая нежная мать, а я так думаю — дети ей только на то и нужны, чтоб покрепче привязать Джорджа.

С ним ничего поделать нельзя было, с этим бара­банщиком. Джордж мне велел готовить хлороформ. Я уж привык к такой своей помощи, рад оказать услугу. Когда видишь, что вот они засыпают, видишь, как раз­глаживаются у них лица, у самого не так сводит живот. Я держал тампон у мальчонкина лица, так долго дер­жал, чтоб он никогда не проснулся, по крайней мере на этом свете. У хлороформа фруктовый запах, чуть отдает клубникой, и это приятно: мы все провоняли, Поттер особенно.

Я напомнил Джорджу про тот раз, когда Уильям Риммер мне велел войти в клетку к обезьяне, а сам Джордж по дороге домой в Ежевичный проулок был пьян как сапожник Странная штука память: он спорил, что напился тогда я, недаром, мол, я так растянулся на песке, пока он беседовал с рыбаком у костра. Ему при­шлось не по вкусу, что я помянул Риммера, я сразу за­метил; у него так задергались веки.

Мне стало обидно, и я сказал:

— Риммер здорово тогда хорохорился. Хотел при­своить себе весь успех.

Джордж сказал:

— Я не обладаю твоей выдающейся памятью, — и спиной ко мне повернулся.

Я хотел обсудить с Поттером, что это означает, когда события вспоминают по-разному. Он сказал — ему не до того, хватает собственных затмений и не волнуют чужие. Он часто разговаривает с женой, с Беатрис, Джордж даже тревожится. Боится, как бы Пот­тер не спятил. Я никаких таких признаков не улавли­ваю, и вообще, при наших обстоятельствах, по мне — стоит отвлечься от окружающего любой хитростью, почему же, если так сберегаются нервы. Я вот все ду­маю, кого мне бы вызвать, когда припечет, а никого нет. Материно лицо давным-давно начисто стерлось из памяти.

Когда мальчонку-барабанщика уложили, Поттер стал вслух бормотать по своей книжке. Я последую его примеру — когда состарюсь, тоже возьмусь за чтение. Между прочим, сам он как-то сказал, что я чуть ли не ученый, мол, действие камеры в некотором роде спо­собствует тому, чтобы поймать тайну человеческого поведения.

Когда стали барабанщика хоронить, я снял с него обмундирование и потом приступился к Миртл, чтоб его надела. Одежка на ней жиденькая, не по зиме, да и обтрепалась. Она отказалась наотрез, но я на нее на­пустил Джорджа, и теперь она щеголяет в мундире и брюках. Их даже стирать не пришлось, кровь всю смыло дождем. Заплатка понадобилась, всего и делов — лоскут от красной нижней юбки, — прикрыть в брюках дыры. Она в этой униформе хороша, я бы сде­лал с нее портрет, да только льет все время, забрызга­ет пластинку.

По ночам, в передышках между пилкой и зашива­нием, мы жмемся вокруг печки. Обыкновенно впяте­ром. Я завел себе друга, он уже пожилой, зовут его Чарльз Уайт. Родом он из Ирландии и такой добродуш­ный. Вышел из нищеты, нажил состояние кирпичным заводом, потом лопнул банк, и он разорился. Жена с непривычки к нужде скоро угасла и лежит теперь в об­щей могиле. А сам он, покуда не объявили войну и он добровольно пошел воевать, сидел заточенный в дол­говой яме. Несмотря на такую свою судьбу, он веселый, без конца балагурит. Рыжие усы, походка вразвалочку. Джорджу он понравился, он даже ему подлечил рас­пухлые от кандалов лодыжки.

Как раз Уайт нас тешил одной своей побаской, и вдруг вваливается солдат с оторванным ухом. Крови­щи была уйма, но он не давался Джорджу. По очереди нам пожал руки и все говорит, говорит, как он рад по­знакомиться. Гарри Сент-Клер, Сент-Клер, все повто­ряет и повторяет, будто в этом его имени какая-то осо­бенная ценность заложена. А потом говорит, мол, по­теря уха — самая большая удача, какая с ним в жизни случилась. Уайт подумал — он размечтался, что теперь его домой отошлют, и заверил его, что двух дней не пройдет, он как миленький будет в строю, а бедолага на это: «Дивно, дивно!» — и только снова всем руки по­жимает, пожимает, а кровь тем временем хлещет во все стороны.

История его была чудная, но, человек тонкого вос­питания, он ее хорошо рассказал. Несколько месяцев тому назад, покамест он не может в точности сказать сколько именно, он состоял учеником одной замеча­тельной школы на юге Англии. Он запомнил — было синее небо, школьная кошка кралась между кустов — он обиделся на товарища, который непозволительным тоном говорил о его матери, вдовой женщине, которая недавно свела дружбу с одним знатным господином. Стремясь защитить честь своей матери, он вызвал обидчика драться на кулачках под каштанами на краю гимнастического поля. Для него это кончилось плохо. В голове осталось только: кошка, луч солнца подраги­вает на полосатом мехе; и темнеют от собственного пота волоски у него на руке. А потом — одна кромеш­ная тьма.

Неделю спустя он вдруг очутился в армии, на судне, державшем курс на Мальту. И — ни малейшего поня­тия, кто он и откуда. Надо фамилию называть, а он не знает, и тогда его записали: рядовой Данныхнет. Тут Чарльз Уайт так грохнул, что аж закашлялся.

Час тому назад его пикет возвращался с дежурства, в хвост колонны угодило ядро, и осколком Данныхнету оторвало ухо. И в тот же самый миг — он нырнул в воздух, как в воду, — он вспомнил свое имя, свою преж­нюю жизнь. Он кричал: «Я — Гарри Сент-Клер!» — и все сообщал, сообщал нам об этом открытии и добавлял: «Я счастливейший человек на земле».

Вдруг лицо у него побелело. Снаружи, будто птицы били крыльями, плоско хлопали пушки. Он уставился вдаль, глаза стали огромные. И — упал замертво. Джордж сказал — это из-за перенапряжения и еще от потери крови.

Миртл сидела как в воду опущенная. Широко раз­бросала колени, подняла локти и колотила, колотила по воздуху невидимыми палочками, будто бы вернулся по свою душу мальчонка-барабанщик. Поттер изви­вался на табурете и зажимал себе уши.