Державный

— Детушки! — взвизгнула Марья.

В следующий миг десница Василия легла ладонью на мягковолосую детскую головёнку.

— Иванушка? — всхлипнул великий князь, и слёзы потоком потекли из пустых глазниц его, подсачиваясь под темну и уже струясь по щекам. И уже обеими руками щупал Василий голову сына в неизъяснимом наслаждении, ибо нет ничего сладостнее, чем когда трогаешь русую детскую головушку, поросшую длинными шелковистыми, невесомыми, как воздух, волосами, нежными, как солнечные лучи. — Что же ты молчишь, Иванушка? Ты ли это?

— Я, батюшка.

— Да я ж чую, что ты, чую, что ты! Головенушка ты моя!

— Тятюшка, что же ты плачешь? Тебе больно без глазок?

— Не больно, орленыш мой, не больно… А плачу — от радости, от радости… Вон матушка тоже ведь плачет.

— А о ту пору больно было?

— О ту пору-то?.. Больно, Иванушка. Как же не больно-то? Очи ведь как-никак!.. Больно… Да уж всё прошло, поросло… Одне слёзы остались.

Глава семнадцатая

ЗЛАТОЙ ОРЁЛ ДВУГЛАВЫЙ

Русалка первым ловко пробежал по сходне и очутился на угличской пристани, а уж за ним все остальные посыпались. Трифон на руках снёс Юру, а Иванушка самостоятельно миновал сходню, и лишь в конце её Иван Ощера подхватил княжича и поставил на дощатую пристань.

— Они, чай, и не ведают, сидят себе в кремлёчке, — сказал Ощера, имея в виду великого князя с княгинею.

— Знамо дело, — усмехнулся Русалка, — а вона — не они ли движутся?

— Где?! — воскликнул Иванушка.

— Да вон же, поспешают, — указывал Русалка, смеясь.

— Точно, они, — гоготнул Трифон.

— Матушка, — пробормотал Юра.

— Так и батюшка же при ней! — сказал Трифон.

— А на лице?.. — глядя во все глаза на приближающихся родителей, спросил Иванушка.

— Чёрное-то? Так это же темна — повязка, значит, которая выколотые очи скрывает, — пояснил Русалка.

— Ну что стали-то? — подтолкнул детей Ощера. — Бегите! И они — Юра первый, Иванушка за ним — побежали.

Надо было бы обогнать младшего брата, да почему-то ноги сами собой замедлили бег шагах в десяти от родителей. Юра, не обращая никакого внимания на отца, как видно, так и не осознав, что это отец, кинулся сразу в объятия матери. Иванушка медленно приближался к отцу, вид которого до глубины сердца потрясал его. Разумеется, из-за бархатной темны чёрного цвета с золотым двуглавым орлом над самой переносицей и маленькими, тоже златыми, совами на месте глаз. И сей облик отца был… нет, не страшен, но как-то потусторонне торжествен, даже величествен. Таким величественным Иванушка ещё никогда своего отца не видывал.

И когда, зажмурясь, Иванушка подошёл и сунул голову свою под выставленную вперёд десницу отца, в закрытых глазах мальчика первым делом вспыхнул двуглавый орёл — солнечно-златой на глубинно-чёрном небе. Снова открыв глаза, Иванушка с удивлением увидел слёзы, струящиеся из-под чёрного аксамита, на котором по-прежнему сияли орёл и совы. Тогда Иванушка задал свой главный и наипервейший вопрос, который мучил его во все дни с тех пор, как он прознал про случившееся с отцом несчастье. И отец утешил его тем, что теперь ему уже не больно, хотя раньше было очень больно. Теперь не больно — и это главное!

— А мы плыли на колаблике, — сказал Юра. — И вчела плыли, и сегодня плыли, и ночью плыли.

— Не на кораблике, а на струге, — сердито поправил его Иванушка.

— Так струг же и есть кораблик, — засмеялась матушка. — Только большой. А маленький кораблик — ладья.

Тут Иванушка вспомнил, как сильно соскучился и по матушке, и кинулся в её объятья. А Юру подставили под объятья отца.

— Иванушка, ты подрос, — сказала великая княгиня, целуя старшего сына. — Говорят, ты храбрец, не убоялся Шемяку?

— Я его чуть не убил, да мне Юрка помешал, — ответил Иванушка.

— Сам ты помешал! — обиженно воскликнул братец.

— Как стукну сейчас! — пригрозил Иванушка.

— Я те стукну, — строго проговорил отец, — и не гляди, что я незрячий.

Тут подвели епископа Иону, и внимание родителей перекинулось на него.

— Великий государь, — обратился Иона к Василию, невзирая на то, что вокруг присутствовали приспешники Шемяки, — обещано мне было Дмитрием Юрьевичем, что в Переславле вы с детьми сойдётесь и в Переславле же мир заключён будет. Но в который раз обманул нас всех Шемяка, не дал мира, не дал покоя Руси. Но и то хорошо, что семья воссоединилась и орлята при орле с орлицею вновь вместе. Я же под своей епитрахилью вёз птенцов, хочешь суди меня, хочешь нет.

— За что же судить мне тебя, преосвященнейший! — воскликнул батюшка. — Мне благословения у тебя искать токмо да придумывать, чем благодарить тебя.

Иона чинно благословил Василия и Марью. Иванушка счастливо вздохнул, довольный, что никто ни на кого не гневается и никто никого не судит. Их повели к повозке и усадили впятером — батюшку с матушкой, Иону да Иванушку с Юрой.

— И как это поганый пристав на сей раз не подсел! — сказала матушка, когда повозка тронулась.

— Лютует? — спросил Иона.

— Язва! Проходу не даёт, только бы поиздеваться, — пожаловалась матушка.

— А пристав — это кто? — спросил Иванушка.

— Иван Котов, — отвечал батюшка. — Его Шемяка к нам приставил, дабы следить неотступно.

— И за нами будет следить? — удивился старший княжич.

— Ничего не поделаешь, — вздохнул батюшка, — ить мы пленники.

— А мы сейчас куда едем? В узилище? — в страхе спросил Иванушка, теперь только припоминая это пугающее слово. Он представлял себе узкую-преузкую щель, в которую их станут запихивать вместе с отцом и матерью если и не на весь день, то, во всяком случае, на всю ночь, с вечера до позднего утра.

— Мы в кремль едем, — ответила матушка. — Там жить будем. Там хорошо, как на Москве, терема, палаты, повалуши светлые, еды вдоволь. Лишь поначалу нас почти не кормили, а после Пасхи ничего стало, даже можно сказать — обильно.

— Вот ты какой зывот наела! — засмеялся Юра.

А и вправду, чего это у матушки живот такой? Иванушка, сразу заметил, да всё стеснялся спросить. Может, болеет? Распучило?

— Нет, Юрья, — улыбнулся отец, — это живот у матушки нашей оттого такой, что в нём ваш новый братик сидит. Матушка ему сегодня даже имя придумала — Андрюша.

— Блатик?! — удивился Юра. — Почему он там сидит?

— Маленький ещё, — пояснил Иона. — Боится выходить — вдруг вы, озорники, его обидите. Подрастёт, тогда и выберется на свет Божий, когда за себя постоять будет в силах.

— А это что за речка? — спросил Иванушка.

— Это ручей Каменный, как у нас Неглинная, только малой, — сказал отец. Слёзы уже давно не текли из-под его темны, губы улыбались, Иванушка то и дело поглядывал на златого двуглавого орла, глаз не мог оторвать от него — зело красивый!

— А почему у птицы две головы? — спросил он наконец.

— Это — орёл-птица, — ответила матушка. — Царьградский, потому и о двух головах. Значит, вдвойне зоркий.

— Понятно, — вздохнул Иванушка в восхищении, — А мне монах Фома привёз в Муром мою Марию Египетскую. Он её на пепелище нашёл и вылечил. А кулеврину, которую мне Шемяка подарил, я с корабля в речку выбросил. А Юра свою дудку — нет. И ещё плашки для игры. А Семён Ряполовский мне сребреник князя Владимира подарил, он за него четырнадцать лисиц отдал. Сдуру, конечно. Зато мне тот сребреник очень помог, что я Шемяку не побоялся. Он и теперь при мне, в калите лежит, сейчас покажу. Вот он.

— Ишь ты, — с улыбкой разглядывая сребреник, сказала матушка, а отец, взяв у неё, старательно общупал крупную монету.

— А ещё, — продолжал Иванушка, — ко мне на службу фряги поступили от самого герцога Жуйского. Юноша Андрей, а при нём дядя Бернар был, но его по пути стрелкой убило.

— Стрелкой? — переспросил отец.

— Когда мы по Плещ-озеру плыли, — кивнул Иванушка. — Я стоял, а рядом этот дядя Бернар, тут ка-а-ак — свисть! — и прямо между глаз ему, и наповал. А Андрей остался и ещё двое слуг ихних. Бернара мы в Калягине похоронили, а при нём была красивая черемиска, она так и осталась при могилке. Русалка сказал — это любовь.