Державный

Рука княгини Марьи явилась из темноты и нежно погладила руку Василия, желая его успокоить. Именно явилась, потому что он будто бы вмиг увидел её — мягкую, с красивыми ногтями, с чуть заострёнными кончиками пальцев, и даже перстни на тех пальцах увиделись Василию будто въяве — железный, обручальный, украшенный скромным адамантиком; серебряный с голубым яхонтом — подарок к свадьбе; золотой со змейкою, несущей в пасти своей красивый смарагд [23] — сей был подарен, когда родился Иванушка, епископом Питиримом со словами: «Да будет сын твой премудр».

Василий положил левую ладонь поверх Марьиной руки. Сердце сжалось от приступа любви к жене. За три этих горестных месяца она стала самым близким и родным человеком на всём белом свете, словно Василий женился на другой — более нежной, любящей, заботливой и верной женщине, к которой его непрестанно тянуло и с которой не хотелось ни на миг расставаться. Он готов был бы и слух потерять, лишь бы не лишиться Марии.

Приехали, слезли с повозки, куда-то пошли. Когда Василия усадили, он, вдыхая свежий речной воздух, спросил:

— Где мы?

— Возле пристани, Васенька, — ответил голос Марьи. — Тут такое гульбище построено, чтобы можно было сидеть и смотреть на Волгу. И столик есть. Хочешь, подадут чего-нибудь? Пива, квасу, закусочек?

— А вина нету ренского? — спросил Василий.

— Сейчас спросим, — раздался голос пристава. — Эй, парень! Ренское есть у вас?

— Нет, — прозвучал голос тутошнего кравчего, — ренского нет, но есть мушкателя кисло-сладкая [24].

Василий согласился на мушкателю и, отпив три глотка, почувствовав приятное тепло в груди, спросил:

— Красиво на Волге?

— Очень красиво, Васенька, — ответила жена.

— Кораблики?

— Две ладейки. Одна плывёт, одна причалила. Да один струг на приколе. Да ещё два подчалка [25], — перечислил дьяк Беда.

Василий попытался вообразить себе всё это и не смог — угличскую пристань он совсем не помнил, да и видел-то её лишь однажды мельком, когда после гибельной Ростовской битвы бежал от Шемяки через Углич — в Новгород. Кто б вырвал сию страницу! И тогда, как сейчас, казалось — всё потеряно, вечный позор, остаток жизни — в унижении, а повернулось, возвратился московский трон. Правда, тогда глаза были целы. Теперь — хуже. Глаз нет, Шемяка повсеместно объявил себя государем, сторонники разделены — одни в Муроме, другие — в Литве, третьи колеблются и вот-вот присягнут вору.

— Слепой-незрячий съел хвост собачий! — вдруг раздался в отдалении озорной мальчишеский голос. Полоснуло по сердцу — до того на Иванушкин похож!

— Кыш отсель, безобразники! Вот я вас, ащеулы! — грозно одёрнул дразнилыцика дьяк Беда.

— Князь Горе, княгиня Туга да дьяк Беда! — не унимался озорник. — Князь московский — таракан скользкий!

— Открой глаза, погляди полраза! — вторил ему другой, не менее нахальный мальчишеский голос.

— Иван, а Иван, — обратился дьяк Фёдор к приставу Котову, — скажи людям своим, чтоб отогнали проклятых зубоскалов.

— И то, — согласился Иван, будто доселе не догадывался, что Василию может быть неприятно выслушивать подобные дерзости. — Николай, Семён! Прогоните ощер этих!

Те пошли выполнять приказ, но, видно, не очень старательно, потому что ещё долго слышались выкрики озорников:

— Князь слепой с княгиней глупой! Слепой-незрячий съел кал свинячий! Московский князь, с печи не слазь!

Наконец их прогнали, наступила стыдливая тишина. Василий отпил ещё несколько глотков ароматного заморского вина, как ни странно, настоящего, и промолвил:

— Как же мне тут управляться, в Угличе, коли меня здесь так величают?

— Мальчишки, Васенька, что с них взять, — ласково утешила его Мария.

— Мальчишки разносят то, что их отцы из сердца выносят, — возразил Василий в рифму, будто заразившись от тех озорунов. — Пускай ещё подадут, у меня уже пусто, — велел он, протягивая в никуда свою чашу.

— Гляди, Вася, мальчики наши приплывут, а ты пьяный будешь, — осторожным тоном проговорила Марья.

— Чем же глядеть-то мне, Машенька? — усмехнулся слепой.

— Ой, — пристыдилась княгиня. — Прости, родный! Да как же иначе сказать, коли так говорится?

— «Нюхай», «слухай», — отвечал Василий. — Мне теперь только нюхать да слухать. А ладно ли я выгляжу? Не испугаются детки?

— Очень ладно. Темну-то я тебе нарядную вышила.

— Я б сам такую носил, — вставил своё пристав Иван.

— Когда тебе выколют, я с удовольствием и для тебя вышью, — прозвучал сердитый ответ Марьи. — Да только не с орлами и совами, а с нетопырями да жабами.

— Ой, мечта-а-аю! — закатился в смехе глумливый пристав.

— Мечтай, мечтай, сбудется твоя мечта, сбудется, — сказал дьяк Беда.

— Ты хоть и Беда, а мне беды не накличешь, — поспешил откреститься пристав. — Обедать что, здесь будем?

Так они сидели ещё довольно долго. Наконец и впрямь приблизилось время обеда. Княгиня никуда уходить не хотела, и Василий приказал подавать кушанья сюда. Им подали тёртую редьку, гороховую похлёбку на мясном наваре, пирожки с налимьей печёнкой, печёного жереха в сырно-яичной заливе, баранье жаркое, обрызганное соком кислых померанцев [26], а на сладкое — пирог с мёдом, орехами и шепталами [27], который они стали запивать густой мальвазией, и Василия потянуло в сон.

— Что-то больно щедро вы стали меня тут потчевать, — усмехнулся он. — Перед казнью или задабриваете на будущее?

— Может, так, а может, и этак, как придётся, — услышал он в ответ от Котова. — Не пора ли вздремнуть, Василь Василия?

— А есть где прилечь?

Оказалось, тут поблизости приготовлен шатёр, застеленный ковриками и подушками. Василий разрешил отвести его туда и уложить. Марья Ярославна осталась на гульбище глядеть на пристань. «Не проспать бы приезд…» — подумал Василий и стал быстро погружаться в сон, предвкушая тот сладостный миг, когда к нему вернутся глаза и зрение. Удивительно быть безглазым — наяву ты увечный, а во сне — как ни в чём не бывало, зрячий, всё и всех видишь. И приснился ему густой дым, липкий и сладкий, как мальвазия, а сквозь дым — проблески пожарного зарева. «Кремль уже весь занялся!» — слышал Василий крик где-то прямо перед собой, а человека кричавшего не видел. «Спасайся, государь!» — схватил его кто-то за руку. И много вокруг голосов, топота, криков, плача бабьего и детского, а кто кричит, топает и плачет — не видно. Вот чудеса! Дым и пожар Василий видит, а людей — нет. «Васенька! Иванушку хватай!» — раздался под ухом голос великой княгини. «Да где же он, Машенька?» — кричит Василий. «Да вот же, прямо перед тобой стоит!» — «Не вижу, Машенька, ослеп я, мне Ванька Котов яду в очи закапал! Дым вижу, огонь вижу, а сыночка своего и тебя не вижу!» — «Да полно тебе спать, Васенька, приплыли, на пристань уж сходят!»

— А? Приплыли? — вскочил Василий, схватился пятерней за лицо — а на лице темна. Значит, не осталась слепота его во сне, пришла вместе с Василием в явь. Жаль! Но ведь зато — приплыли! Сердце запрыгало в груди от радости. — Охабень мой новый… Где он? Машенька, надень мне охабень.

— Да и так хорошо! Не терпится, Вася! Пошли скорее! — слёзно взмолилась княгиня Марья.

— Ладно, ладно, идём, — согласился Василий, хотя так хотелось предстать перед сыновьями в новом красивом наряде. Марья, невольно подталкивая, повела мужа под руку. Он шёл, легонько шаря пред собою свободной правой рукой. И вот впереди раздались голоса:

— Здравствовать желаем великому князю и великой княгине!

— Низкий поклон Василью Васильевичу и Марье Ярославне!

— Кто это, Машенька? — спросил Василий.

— Да бояре — Сорокоумов с Морозовым, — взволнованно отвечала Марья.

— Матушка! Батюшка! — зазвенели тут два златых колокольчика.