Золотой цветок - одолень

— Любопытно: кто это? — потер нос Илья.

— Тихон Суедов, мабуть...

— Силантий Собакин!

— Балда!

— У Балды ума не хватит на это дело!

— Полагаю, энто Гришка Злыдень. На него похоже!

— А я такую подметку сдвоенную видел на сапоге расстриги! — снова вмешался Ермошка.

— Неужели Овсей?

— Знамо, Овсей. Он чужак. На Яик с Дона бежал. На Дон с Москвы. Дозорщик он царский! Тайком книгу писцовую составляет, дабы вернуть тех, кто тянул тягло!

— Похоже, что Овсей. Боле некому! — согласился Хорунжий.

К есаулам подошел слепой гусляр, протянул дрожащие руки за мясом, заиграл ноздрями. Проголодался. Гусляр пристал к обозу полка. А обозом атаманил на этот раз Герасим Добряк. Он не мог терпеть нищего старика. И ничего, кромя пинков и зуботычин, гусляр в обозе не получал.

— Накорми гусляра, Ермошка! — распорядился Хорунжий.

Есаулы сочинили доклад Меркульеву. Матвей Москвин нанес его мелкой буковью на листок — величиной с детскую ладошку. Хорунжий скрутил послание в плотный короткий прутик, привязал его нитью к жесткой ноге ястреба-кречета. Тимофей Смеющев снял кожаный колпачок с головы хищника, метнул птицу в небо. Кречет взлетел робко, кружнул над становищем... и вдруг пошел сразу стремительно к югу, в сторону казацкого городка.

Цветь четырнадцатая

Пресвятая мать-богородица в облике Аксиньи и Гриньки не давала покоя Меркульеву. Почему Бориска намалевал эту икону? Неужели он предчувствовал их мученическую судьбу? Парнишка ушел к Магнит-горе, он не ведает о том, что Гриньку съел боров. Он знать не могет о страшном. Аксинью пожалел Богудай Телегин: застрелил!

Но не такие малые беды давили атамана. Истое казачество на Яике рушилось. Меркульев чуял и понимал перемены. Посмотрите, люди добрые, на Михая Балду! Он уже семь лет увиливает от походов и набегов. А живет не беднее других. Распиливает с братьями лес на плахи. Доски, плахи у Балды покупают хорошо, нарасхват. А тес у Михая из лиственницы, не сгниёт и за семьсот лет. Тихон Суедов торгует солью. Братья Яковлевы ястребов-кречетов навостряют для охоты, продают их в год на две тыщи золотых! Кузьма давно превратился в заядлого кузнеца и пушкаря, ставит вторую домницу, хотя все его пушки взрываются. Держит кузнец и покручников. Евлампий Душегуб горшки лепит богосмирительно и корчаги. А от его ватаги четыре страны десять лет трепетали! Василь Бондарь бочки ладит, бадьи для всей земли казачьей. Илья Коровин и Богудай Телегин учугом правят, озолотели от рыбы, икры черной. Устин Усатый не вылазит из селитроварни, готовит порох. Все это хорошо, потребно. Божеские сие, добрые промыслы. Но справиться с ними может и черный мужик. На Яик же казаки не призывают мужиков. Одному, правда, смиловали поселиться. Кличут его Мучага. Прорубился он с топором отважно через заслоны и степь. От стрельцов ушел, приволокся на Яик с двумя повозками, коровой, быком и козой, с детьми малыми и бабой, перепуганной до смерти. Как все мужики глупые, стал просить землицы. Чтобы своя была, кровная! А у казаков нет своей земли — вся общая, товарищеская, войсковая. И не смогет продать никто даже малый клочок. Мужик, аки боярин, силен поместьем! Мучага живет хлебопашеством, скотиной, огородом. К большой рыбе на реке его не до пускают. Но мужиком он оказался крепким. Можно взять и в казаки. Сам не идет. В мужиках он от войны свободен. Хитрющий мужичина, справнее и богаче многих казаков. Какой толк, скажите, от казацкой голытьбы, которая приходит на Яик с Волги, Дона и Запорожья? Запорожье ляхи взяли, платят жалованье на атамана и шесть тыщ реестровых казаков! Где же воля? Казаки низовые свирепеют, полками на поляков идут. А нет у запорожцев перемоги! Единства нет великого! Упали атаманы в зависимость от Варшавы. Сгинуло Запорожье!

Дон задавили московитяне. Восстают донцы бесконечно. Не земля у них, а поле брани. Но кукарекай сколько хошь! Царю принадлежат донцы, хотя процветают вольницей. Были у них мятежи, есть и будут престрашные. Подавят восстания. Не мятежничать потребно, а сохранять независимость! Государственную, земельную и духовную независимость! Волю! Дабы и притязаний не было ни у кого на твой дым! Все казачьи земли почти рухнули. Токмо Яик остался свободным, полностью независимым.

Потому и бегут на Яик атаманы и неудачники, преступники и воры, разбойники и убийцы. Опальные бояре и дворяне приходят в казаки. Стрельцы мятежные и дьяки-растратчики. Попы-расстриги и книгопечатники, черные мужики и холопы кабальные.

Меркульев недолюбливал беглецов с Волги и Дона. Потеряли они свою землю. Зажали их, не дают воровать, вольничать... Прилетает голутва вонючая, оборванная на Яик. Ан не живется им и тут спокойно. Зарятся на чужое добро. Рвутся в набеги. А зачем стремятся в походы и сражения? Не отвага их толкает в битвы. Обыкновенный голод. Зипунов у них нет, жрать нечего. Прозябают в землянках, топят избы по-черному. Дохнут от холода и болезней. Разве это казаки? Сто таких казачишек можно отдать за одного мужика Мучагу!

И с коих это пор стали славить пьянчужек, бесхозяйственных ленивцев, уравнителей? Почему силу возымели те, кто не могет вырастить колоса? Взяли они власть при атамане Собакине. И осталась вся земля казачья без хлеба и мяса! Кругом на дуване решили, сборищем, кому выделить общий урожай, барана. И все перестали стараться. На один нос по одной чети ржи не вырастили. От мора и голода чуть не вымер весь Яик. Базар миром правит. Не можно уничтожать торг. Обмен ослобоняет атаманов и царей от заботы мелочной: сколько и чего надобно изладить и вырастить? Спрос выявит нужду. Нужда заставит потеть! А силой, наметкой и проповедью не заставишь стараться человека! Меркульев все знает!

И благоденствие не установится для всех. При атамане Собакине решал круг ставить на ноги казацких бедолаг, бедняков. Строили им избы, выделяли курей и телят. Курей и рожь голутвенники пожирали, телята у них дохли. А избы разваливались и сгорали. К земле надобно иметь трудолюбие и причастность естества. Домовитый казак из трудолюбия растет, имеет корни. Голутва — это трава без корней. Вырванная трава, обреченная на погибель. И на все эти людишки готовы: на подлость, убийства, разор, дележи и пожары! А чего делить-то? Можно и прибросить на пальцах сначала. Мало пока сукна! Мало полотна! Мало стекла и плах для возведения изб! Мало добротного железа и меди! Мало серебра и злата! Раздели на всех поровну — и все нищие будут! Хлеб растить надобно! Добывать руду! Сеять лен! Возвеличивать коровье стадо! Не умеем мы богатство быстро умножать! И саблями много размахиваем.

— Ох, беда, беда! — вздыхал Меркульев... Рушится Яик. Сто лет висела под дощатым навесом железной избы на дуване бадья для ябед. На дубовой почерневшей крышке бадьи щель вырезана. И медная буковь меж обручей с вязью славянской: «Для доносов». Огольцы сопливые, пацаны озорные сорвали буквицы в надписи. Так и висела с тех пор кадка с нелепицей: «Для ...носов». Медные завитушки горели ярко, потому как сторожевые казаки от нечего делать часто терли их кусочками кошмы и золой.

За сто лет, однако, жители Яика не бросили в бадью ни одного навета. И вот — происходит непостижимое! За три дня, пока Меркульев был у Скоблова на устье, станичники набросали полбадьи жалоб. Атаман разбирался в кляузах седьмой день. Вначале он перечитал несколько раз послание Сеньки — своего блистательного дозорщика в Московии. Письмецо обрадовало. Патриарх, царь и влиятельные бояре не помышляли даже воевать с Яиком. Козни проклятого дьяка Тулупова сорвались. Филарет и князь Голицын ждут, когда казаки поднесут Яик русскому государству на золотом блюде. Пущай маненько подождут. Брюхи в ожидании почешут. Присоединиться к Московии можнучи, но надобно поторговаться. Дали бы они грамоту обещательную с печатью царской, что даруют казакам волю, жизнь без податей. Сияйте, паки не меняется ничего! Мы воительски тогда бы обязались защищать Русь. И жалованье нам не потребно.