Царь Иоанн Грозный

   — Да имя твоё славится от моря до моря, — продолжал Басманов.

   — А слава твоя воссияет на веки, как пресветлое солнце! — перебил Левкий.

   — От пучины твоего разума льются реки щедрот, — продолжал Басманов и поклонился Иоанну до земли; за ним и все окружающие.

Жезл, выскользнув из руки Иоанна, упал на ковёр; несколько любимцев бросились к нему и едва не опрокинули друг друга.

   — Так ли было при Сильвестре! — спросил Иоанн с довольным видом.

   — Так ли было, государь, при Сильвестре? — повторил Басманов почти со слезами, вероятно, от боли в ноге.

Боярин Репнин вздохнул.

   — Хочу для строптивых быть грозным, — сказал Иоанн, взглянув на Репнина. — Дар Басманова пригодится.

   — Гроза ведёт к покаянию, — заметил Вассиан.

   — Грози не грози Курбскому — не покается, — сказал Левкий.

Но внимание всех обратилось на вошедшего в палату, возвратившегося с Афонской горы, Матфия, епископа сарского и подонского.

Иоанн не без смущения услышал поздравление от старца, посланного за год перед тем в Иерусалим и на Афонскую гору с подаяниями по Анастасии. Как-то раз слёзы в память её показались в очах царя; он живее почувствовал разлуку с Анастасией, как мало могла заменить сию потерю прелестная его черкешенка.

Полудикой красавице всё было чуждо: и язык, и нравы. Молодая царица была поутру в соборе, но мало понимала молитвы и священное пение; присутствовала при торжественном пире, но тут одна новость приводила её в удивление; с пылкою живостью, иногда с восклицаниями, подбегая к блестящим мелочам, она с бесчувственным равнодушием смотрела на всё, что было для русских святынею драгоценных воспоминаний, и взирала с таким же пренебрежением на бояр и воевод, славных заслугами, как и на стольника, подносящего ей чашу с плодами.

Вечером вокруг Марии собрались боярыни и дочери их в богатых нарядах, пестреющих радугою всевозможных цветов: одна перед другою старались веселить царицу играми, песнями, но Иоанна тут не было. Царь остался в своей палате, в кругу любимцев и приближённых бояр, и с князем Юрием сидел за столом на бархатном полавочнике. В углу палаты, на другом столе, сработанном новгородскими мастерами и поддерживаемом резными позолоченными медведями, протянувшими лапы один к другому, стояли на парчовой скатерти две ендовы с крепким мёдом, принесённые четырьмя чашниками. Между царедворцами были Левкий и Вассиан. Одни из гостей подходили к Иоанну, иные стояли поодаль, примечая каждое его движение, и становились то угрюмыми, то весёлыми, смотря по тому, хмурился или смеялся царь. Разговор перелетал из края в край палаты, но более всех говорил Василий Грязной, по должности своей тешить шутками Ионна.

   — Царь государь, — сказал он, в лето 7068 от сотворения мира подарил своего шута, Василия Грязного, золотым колпаком, а в 69-е лето, на своей царской радости, не пожалует ли большим кругляком?

Грязной показывал на золотую медаль, отличие знаменитых воевод.

   — Пожалуй его, Симеон Бекбулатович, — сказал царь любимцу своему, молодому татарскому царевичу.

Симеон отгадал мысль Иоанна, и шут от его толчка перевернулся на земле несколько раз при громком смехе бояр.

   — Доволен ли жалованьем? — спросил Иоанн.

   — Челом бьёт на милости Васька Грязной, лишь бы не подчивал его, как немецких послов.

   — А разве не весело пировали?

   — Сам знаешь, прислуги было много, блюда золотые, а все пустые.

   — Как ни честили дорогих гостей, — сказал с усмешкою князь Мстиславский, — что честь, когда нечего есть!

   — То правда, — сказал князь Юрий Васильевич.

   — Немцы пыхтели, краснели, — продолжал Грязной, — а я-то упрашивал...

   — Как Эзопова лисица журавля, — сказал Иоанн, — ты сказал бы по-немецки: за пустое пустым и платят; дани не присылали, а послы их к нам рыщут.

   — Так и за подчиванье не взыщут, — прибавил Грязной.

   — Поделом немцам! Землёю богаты, а мужеством скудны, — сказал Шереметев.

   — И горды, — прибавил князь Горенской.

   — Все рыцари их ходили как князья в светлой одежде, — заметил Мстиславский, — а жёны в храм Божий без атласного платья не шли.

   — Зато святая Русь одолела немцев, — сказал князь Горбатый.

   — Святая Русь! — сказал Грязной. — А спроси, князь, кто строил нам соборы, — ан все немцы, то Аристотель, то Алевизо.

   — Твои немцы из итальянской земли, — сказал Шереметев.

   — Мне всё равно, — возразил Грязной, — домовой ли в доме, леший ли в лесу, всё тот же бес.

   — Репнин ли, Горбатый ли, все адашевцы, — сказал Вассиан на ухо Басманову, а тот повторил Иоанну.

   — Бог и слепых умудряет, — сказал князь Горенский. — Немец же выстроил Покровский собор, а как красив!

   — Малые главы прижались к большой средней, как дети к матери, — сказал Шереметев.

   — Как мы, твои богомольцы, около тебя, государь! — сказал Левкий Иоанну.

   — Так, государь-братец, — подтвердил Юрий Васильевич.

   — Он и построен в память взятия Казани, — сказал царь, — где со мной были храбрые... — Тут он остановился.

   — Вольно тебе было, государь, — подхватил Грязной, — не взять меня под Казань; я дело бы справил не хуже, чебурахнул бы хоть какого великана.

   — Как Курбский татарина Янчуру? — спросил Репнин.

   — Не о поганых речь, — сказал Грязной.

   — Тебе ли так говорить? — заметил князь Александр Горбатый. — Вспомни, что Курбский — оберегатель святорусской нашей земли.

   — Да, — сказал, вслушавшись, Грязной, — медведь медовые улья стережёт, только уцелеет ли мёд?

   — Этого медведя давно бы пора в зверинец, — сказал небрежно Фёдор Басманов.

   — В Ливонии побрал несметные корысти! — проворчал Алексей Басманов.

   — Неправда, одна корысть его — слава, — возразил с твёрдостью Репнин.

   — Смотри, пожалуй, лисица по волке порука, что овечек берег! — воскликнул Фёдор.

   — Не юродствуй, Басманов, — сказал князь Горбатый.

   — Не думаешь ли, что я Никола Псковский? — гордо спросил царский любимец.

   — Тот юродствует для спасения, а ты для кубка...

   — Князь Горбатый! — вскричал Иоанн. — Кому говоришь ты и в чьём присутствии?

   — Государь! Он младший в царедворцах, а я старый боярин думы твоей, потомок князей суздальских.

   — Князь Горбатый, я тебя выпрямлю! — гневно сказал царь.

   — Все адашевцы, как борзые, заходили на цепях, — шепнул Вассиан Скуратову.

   — Я знаю, — сказал громко Иоанн, — что здесь ещё много единомышленников Адашевых и Курбского. Дорого мне стоят сберегатели земли русской!

   — Что долго думать, государь? — сказал Грязной. — Произведи Курбского из попов в дьяконы, зашли его куда-нибудь, хоть в вельянские воеводы или степи басурманские, сыщется разорённый городишко, пусть там себе воеводствует ярославский князишка.

   — Умён ты, шут Грязной, — сказал Иоанн, — за это велю провезти тебя по городу на быке с золочёными рогами.

   — Завеличается он, государь, — сказал Левкий, наливая чашу мёду.

   — А тебе завидно? — спросил Грязной.

   — Что завидовать, — сказал Левкий, допивая кубок, — смотря на лес, сам не вырастешь. Поздравляю с почестью!

   — Пить так пить, — говорил Грязной, потягивая вино из воронка и передавая другим сидящим, — весёлая беседа на радости — пир! Только мёду мало... А чтоб на всех достало, хорошо бы ливонскую бочку выкатить.

   — Потешьте шута, — сказал Иоанн.

И чашники вкатили серебряную бочку.

   — Не испугаете, — закричал Грязной, заглянув в пустую бочку, — завтра же вытрезвлюсь.

   — Когда вытрезвишься, поезжай со мной на охоту.

   — Эх, государь, мне уже чистое-то поле наскучило; бывало скачешь на коне, посвистываешь: добрый мой конь, бурочка, косматочка, троелеточка! А земля так и бежит под тобой! Бывало, государь, завидишь, птица летит, пустишь стрелу — взвыла, да пошла калёная, уходила стрела орла на лету; а зайца ли травить...