Иоанн Грозный (СИ)

                                                                 Александр Сорокин

ИОАНН   И   ДИМИТРИЙ

КНИГА  I

ИОАНН

Часть I

ПИСЬМО     МАГНУСА

                                                     1

         Комья пенного молочного  тумана  стелились  по отлогим берегам и по-над черной не скованной льдом из-за теплой зимы рекой, цеплялись за речные волны, неохотно отрывались с  серых пенящихся гребней и, обретя свободу, летели к морю, близкому,  невидимому, выказывавшемуся шумом беспокойных вод, острыми криками разбуженных крадущимся рассветом чаек. Гул церковных колоколов, вещавших заутреню, лился над малым деревянным городом, прилепившимся к исхоженной пристани. После службы  вышли сюда многие жители.

         Махины кораблей продавили утреннюю дымку, застлали светлеющее небо. Остовы шхун тучно разрезали встречную волну.  Корабельные носы с деревянными фигурами дев под выставленными бушпритами со скрежетом и тоскливым ноем обшивки поднимались, со скрипящим уханьем погружаемого в воды веского корпуса опускались. Хлопая, как  стреляя, ветер трепал малые, оставленные приспущенными, рулевые паруса. Другие, свернутые на высоте у перекладин, делали плывущие в воздухе величавые кресты мачт явственнее, толще, плотнее, пугающее.

         Частый зимний дождь  хлестал наискось, пробивая, как сито, толсто намеченные нити снега. Шкиперы, ставя корабли обок от острова, вертели штурвалами. Марсовые лазали по вантам, подвязывали, спускали с рей хлопавшие полотнища парусов. Перекрикивались на чужом булькающем языке, мешавшимся с криками птиц, плеском волн, шепотом ветра. Заготовленный товар  глыбился ящиками и тюками на баркасах. Шлюпы бережно, будто стеклянные, опускали в колеблющуюся воду. Корабли оставались вдалеке, не рискуя подходить к темному, окропленному летевшим мокрым снегом, берегу.

         Передний баркас скребнул бортом причал. Ракушки и тина ослизло облепляли боковину, прикрытую выше ватерлинии от удара тугими мешками  с песком, выше края – защитной сетью. Моряки в длиннополых одеяниях, неизвестной на Руси ткани, где вода, как на оперенье птиц, дрожала несливающимися каплями, с опущенными крылами шляп, закрывавших лбы, с настороженным любопытством поглядывали на собравшихся, тоже угрюмых, непонятно переговаривающихся обитателей Нарвы. Не было у людей радости, лишь страх и тупое внимание. Так чудилось.

         Лязгнули  якорные цепи, хлестко упали оба малых якоря. Чайки и жирные альбатросы, качавшиеся на волнах, покосили бисерным глазом. Разделяя неприветливость людей, гадали: не привезли ли им с чужой земли под видом завтрака яду. Вдруг вспорхнули из белой прибойной пены и пышно облепили серыми, дрожащими, волнующимися комьями реи, снасти, уселись  на флагштоки с дергавшимися в ветру красными  и синими маленькими обвисшими угольчатыми тряпками. Грязный покатый берег, ровные да кривые сосны - все приглядывалось, обоняло  иноземщину.

         Стеснительно пролился заревой багрянец. Красный свет приблизил высокий корабельный борт с тремя рядами пушечных амбразур, где сверкнула медь. Колебание торгового фрегата слилось с первым мучительно скребущим касанием баркаса о причал. Удар, и вытянувшаяся  по кромке пристани, напиравшая темная толпа зевак  отхлынула разом, страшась.

         Тучи небесные разверзлись, явилась огромная выщербленная луна, под ней торчал громадный крест срединной судовой мачты. Там хлопал красный стяг, раздираемый другим, рисованным, крестом из угла в угол. Крестовые тени от мачт потянулись по волнам, влезли на берег, накрывая подъезжавших кромешников, и они дружно возопили.  Привычные к иноземцам нарвчане, не дивившиеся кораблям,  подавленно развлекавшиеся сим зрелищем, заразились внесенным недоумением, сдержали дыхание и  еще далее осадили по пристани, признав в тени крестов злой знак. Красное солнце и желтая луна соперничали в бледно-синем небе, вырывавшемся из черноты туч. Никто не уступал.

         Дрогнули кони. Подобно державшим их под уздцы спешившимся наездникам, они никогда не видали сих морских чудовищ. Явление неведомого принудило лошадей фыркнуть, отворотить морды от моря,  нетерпеливо перетаптываться, скалывая подковами лед с мостков. Рокот якорного металла иных вздыбил.  Опричники не без труда держали укорачивали повод, мотая  ремень на растопыренные большой и указательный пальцы. Блажили крепким  словом, в сердцах совали нагайки меж конских ребер. Непонятливые животные сопели, брызгали горячей слюной и успокоение понимали как команду скакать.

         Послухи принимали вожжи, подставляли плечо воинам соскочить наземь. Привязывали своих и господских лошадей к поручням и столбам помоста вдоль берега.

         Матвею говорили про иноземные корабли, но  встречал он их впервой.  Зрелище превзошло ожидания. Громады иноземных торговых судов ни за что не сравнить с памятными, показавшимися игрушечными посадами, ладьями, учанами да паузками, ходившими  вверх-вниз по Волхову или Тверице с ледохода по ледостав. Шапка сползла на затылок, нутряная подкладка  взмокла. Пот и дождь соединились. Челюсть Матвея непроизвольно сошла к кадыку, двинув курчавую молодую бороду. Неприятный холодок сосал подложечкой.

         Матвеин жеребец сел на задние копыта. Матвей  скользнул по боковине, встал на подмосток твердо. «Тихо, тихо, Беляк!» - приговаривал он, успокаивая сивую лошадь. - «Сам испужался». Узду скрутил по локоть, не заметив, как распрямил железное цевье в плоскую блямбу. Матвей имел в руках  силу необычайную. Беляк хрипел, косил налитым кровью глазом. Матвей кинул узду на уступ бревна. Оставил жеребца  перебеситься. Широким крепким шагом пошел к английскому баркасу, на ходу вытирая сорванной шапкой забрызганное дождевой, снежной пылью пушистое молодое лицо.

         Поспешая, Матвей   обернулся, выглядывал дядю Якова. Тот, хотя и был  дядею, на  год уступал племяннику в возрасте, и по обычаю следовало ему держаться  покровительства старшего. Оба были  мальчишки. Матвею шел семнадцатый год, Якову – шестнадцатый. Матвей хвалился твердостью тела, неотроческой шириной плеч. Алые губы его  открывались и без разговора, кажа ровный ряд белых сильных толстых зубов. Русая шапка волос, редкие мягкие кучеряшки рыжеватых бороды и усов брали в рамку просторное простоватое лицо. Голубые глаза глядели не без тайной ухмылки, выражавшей торжество неизощренного ума. Чем душевно Матвей пересиливал других, объяснить он не смог, но вот доверил ему отец, Василий Григорьевич Грязной, командование опричной полусотней. Хотелось льстиво верить: не по одному родству выбирал.

         Дядя Яков, отличаясь от племянника, не вышел ни лицом, ни телом. Был он худ, нестроен, голубизна глаз племянника отдавала у него неопределенной серостью, борода  топорщившимися колючими волосинками дала знать о себе лишь на бугре подбородка. Если племянник, почти всегда не унывал, дядя оставался печален. То было скорее свойство нрава, чем грусть знания: умея читать и писать, Яков служил писарем, грамотеем.

         Еще прежде, поспешая за ловко раздвигавшим  жеребцом толпу чиновников и зевак племянником, Яков низко клонился над загривком своей гнедой, стесняясь чужого неудобства. Теперь, не успев соскочить, он заставил  кобылу  по ослизлым мосткам влезть на причал,  рискуя опрокинуться вместе, в черную нарвскую воду.

         Матвей нетерпеливо с натужной начальственной нотой в ломком, готовящемся превратиться в бас голосе поторопил дядю. Матвею требовалась  помощь. Старший племянник, хоть и был пятидесятником, и статен с виду, втуне признавал превосходство Якова в   рассуждении да складной речи, потому  прислушивался к его всегда  доброму совету. Быть рядом с дядей стало  Матвею жизненной зависимостью. Это не значило, что он готов уступить головное место.