Девятьсот семнадцатый

Также лжет о революции и о войне Керенский. Революция только началась. Рабочие и крестьяне ничего,

кроме нищеты, не получили ни от войны, ни от революции. А Керенский ноет, что революция закончилась и что

народ свободен, что капиталисты Терещенко и Родзянко — хорошие революционеры. Слышали вы?

— Да, слышал.

— Ну, вот. А о том, чтобы землю и фабрики разбойников Терещенко и Родзянко передать рабочим и

крестьянам — ни слова. О том, чтобы дать власть рабочим и крестьянам — ни звука. Понимаете? Вот что я хочу

сказать, когда утверждаю, что людей нужно судить не по словам, а по делам их. И вот на деле мы видим, что

Керенский болтун и предает революцию.

— А что же хотите вы, большевики?

— Мы хотим, чтобы победила пролетарская революция. Сейчас у власти стоят капиталисты. Они

защищают свои интересы, желая как можно больше заработать на войне и обнищании народа. А мы хотим,

чтобы у власти стояли рабочие, крестьяне и солдаты. Чтобы власть принадлежали трудящимся. Капиталисты —

хозяева всего имущества в стране. А мы хотим, чтобы хозяином земли, фабрик, банков, железных дорог,

рудников стали сами рабочие и крестьяне, так как они обрабатывают землю, стоят у станка, работают под

землей. Это раз.

О войне. Война истребляет народное имущество, бессмысленно уничтожает человеческие жизни. Она во

вред трудящимся. Мы хотим, чтобы эту войну, ведущуюся в интересах кучки капиталистов, прекратить, и силы

народные бросить на внутреннего врага, помещиков и капиталистов. Это два. Понимаете?

— Да, да, очень понятно.

— А в конечном счете мы, большевики, хотим переделать весь мир так, чтобы не было угнетателей и

угнетенных, чтобы не было богатых и бедных, чтобы труд перестал быть человечеству в тягость, чтобы

подлинная, а не лживая свобода свободного мирового коллектива трудящихся утвердилась на земле.

И мы хотим все это не только на словах, нет. Мы свои идеи проводим в жизнь. Для этого организуемся в

партию, на манер армии, с дисциплиной. Вы, как военный, понимаете, что без дисциплины, без единства воли

не только рабочий не победит, но и не сумеет драться с буржуазией.

— Ну, а как же всего этого достигнуть?

— Путем долгой и трудной напряженной борьбы. Войны не на живот, а на смерть. Или мы победим, или

нас сотрут в порошок. А для того, чтобы мы победили, нужно разъяснять нашу правду рабочим, крестьянам,

солдатам, — тем, кто угнетен более всех. Нужно организовывать их в партию, в профсоюзы, в свои боевые

дружины. Нужно разоблачать наших врагов: буржуазию, ее прислужников, всяких Керенских, Львовых,

меньшевиков и эсеров. Словом, нужно действовать, не покладая рук. Нужно драться, не щадя сил и жизни.

Поняли?

— Хорошо понял.

— Ну, а раз поняли, так довольно. Остальное сами поймете. Вы были подневольным солдатом царской

армии. Согласны ли быть свободным солдатом революции?

— Да… Только вы мне книжек дайте… О партии и революции.

— Вам их Тегран даст. А теперь вот ваш билет — подписал его. Читайте книжки. Вооружайтесь скорей.

А там в работу возьмем вас.

Гончаренко, с лицом просветленным каким-то новым чувством, подошел к девушке. Тегран продолжала

спокойно говорить в телефонную трубку, отчеканивая каждое слово, и только глаза ее, серые, сверкающие,

жили и искрились огнем.

— Обязательно провести резолюцию… Сарикс сделает заявление. Вышлите депутатов на вечернее

заседание совета. Через час позвоните, каково настроение. Резолюции проведите обязательно.

Гончаренко с наслаждением слушал ее речь, с небольшим кавказским акцентом.

В перерыве между разговором девушка сказала, показав Гончаренко на стул:

— Садитесь, товарищ Гончаренко. Подождите минуту.

И опять Гончаренко не удержался от широкой улыбки:

“Она помнит мою фамилию. Какая умная. Деловая”…

*

Открылась дверь. В кабинет вошел солдат на костылях, с лицом бледным и дергающимся у губ. Драгин

поднялся с кресла и протянул вошедшему обе руки.

— А, здравствуй… здравствуй, Абраша. Ну, как дела в депо, в полку?

— Дела хорошие.

Человек сложил костыли, поставил их у стенки и уселся на стул.

— Дела отличные. В дивизионе меньшевики начали митинг с помпой. Солдаты маршевых рот хлопали

им и кричали ура. А потом выступил я. Говорил немного. Сказал, что меньшевики — жулики и что офицеры

обманут. Доказал, что дисциплина во вред солдатам. Сказал, что нужно кончать войну да расходиться по домам,

если не хотите, мол, так же ходить на костылях, как я. Ну, а в заключение наши лозунги: “Земля крестьянам,

хлеб голодным, мир солдатам”.

— Ну?

— Вышло совсем другой табак дело. Как заревут мои маршевики: “Да здравствуют советы и

большевики!” Аж перепонки в ушах чуть не полопалась.

— Ну, а резолюция как?

— Наша прошла. Клеймят меньшевиков позором. На фронт не поедут. А на станции, представь себе,

оркестры музыки и теплушки и ораторы… Ха-ха-ха.

— А в депо?

— В депо просто умора. Бабушку революции ожидали. Ну, нас предупредили. Мы, по обыкновению, с

рабочим поездом за три часа в депо приехали. Ну, ходим между рабочих. Простячки ведь, свои ребята.

Разговариваем. Собрали митинг, а бабушки все нет. Рабочие уже начали посылать ее к чертовой бабушке.

Наконец видим, к раскрытым воротам депо подкатывает салон-вагон и паровоз новенький — Б. С. А. И паровоз

и вагон в цветах. Выползает бабушка, начальник дороги, комиссар Временного правительства. Шествуют.

Митинг открыли.

Выступает бабушка. Шамкает: “Сыношки… все хорошо у нас… все отлично… только воевать нушно… а

большевики не дают… мешают… я вот сколько лет в тюрьме шидела… а они даше меня не слушают…”

Ну, потом говорил начальник дороги и комиссар. Наконец, взял слово я. Начал, знаешь, мягко. И бабушку

похвалил. Верно, мол, в тюрьме сидела. Уважаю. Только за что же она нас, большевиков, пакостит? Рабочие

сами видят, кто для них ближе: мы или бабушка. И кто для бабушки ближе — рабочие или начальник дороги да

прочие приспешники буржуазии. Мы, говорю, вместе с рабочими всегда, и на митинг в теплушках приехали.

Нас, мол, рабочие знают, а бабушка в салон-вагоне… Тоже работница.

Да как брякну: выжила, мол, ты бабушка, из ума. Шла бы в богадельню, и так далее. Тут как захохочут

рабочие. Ну, бабушка и комиссар с начальником шасть обратно в салон-вагон. А вслед им — улю-лю. Тут уж я

разошелся.

— Ну, а резолюция?

— Единогласно нашу провели.

— Молодцом, Абраша. Золото ты просто, а не человек.

— Ну, брось, Драгин, захвалишь. Слушай. Погромщики действовать начали. Надо обратить внимание.

Уголовных вместе с политическими выпустили. Вот и начинают орудовать.

— Хорошо. Поговорим на заседании. Кстати, Думу нужно арестовать. Тегран, попроси комитет гаража,

чтобы автомобиль выслали…

— Кто такой Дума? — спросил Абрам.

— Дума? Просто легендарная личность. Однажды получил путевку как агитатор от совета. Выдал себя за

большевика. Стал реквизировать у лавочников за свой риск. А иногда и похоже на то, что грабил. Его, конечно,

исключили из агитационной комиссии. Но он мандат не сдал и на основе его продолжает вытворять свои

делишки.

— Ишь ты!

— Сейчас он на сахарном заводе. Как, и следовало ожидать, выдал себя за уполномоченного совета.

Бросил среди рабочих лозунг — раздать завод по рукам. А он чтобы был за главного каптенармуса.

— Ха-ха-ха! — рассмеялись Абрам и Гончаренко.

— Смеяться право нечего. Он заварил там такую кашу, просто беда, Ясно, дело не в Думе, Дума — дурак

невозможный. Но за ним идут более отсталые рабочие. Администрация трепещет. Директор был у меня,

плакался: председателя завкома — большевика избил. Арестовал заводского фельдшера и решил его казнить