Девятьсот семнадцатый

ветер, отрывая от земли напитанной зноем горячий воздух.

По переулку, у центра города, не спеша шел высокий, стройный солдат. На пути он внимательно

присматривался к фасадам построек. Его лицо, загорелое, темноглазое, казалось сосредоточенным.

Возле одноэтажного каменного дома он остановился, сам себе утвердительно кивнул головой и

вполголоса сказал:

— Наконец, нашел… Здесь.

У раскрытых дверей дома, на стене, была прибита деревянная дощечка с надписью: “Российская социал-

демократическая рабочая партия большевиков”. Солдат, откинув на затылок картуз и отбросив светлые пряди,

надвинувшиеся на глаза, смело вошел в дом.

В комнате, переполненной двигающимися фигурами солдат, стояли два стола. За столами сидели

солдаты, что-то писали, споря друг с другом. Суетящиеся люди, в серых шинелях, закопченных, рваных

пиджаках и рубашках, то появлялись из внутренних дверей квартиры, сновали между толпой таких же

торопливых фигур, то вдруг молниеносно исчезали неизвестно куда.

Где-то выстукивала пишущая машинка, покрывая собой шум речи, где-то названивал колокольчик,

дребезжал телефон. Красный, как кровь, косой луч солнца потоком лился в окна, играя тучами золотистых

пылинок в сверкающих золотым шитьем алых знаменах, расставленных в углах комнаты.

На стенах краснели наскоро прибитые вкривь и вкось длинные полотнища с позолотой лозунгов: “Долой

братоубийственную бойню”, “Да здравствует союз солдат, рабочих и крестьян”, “Мир хижинам, война

дворцам”, “Долой правительство министров-капиталистов”, “Да здравствует мировая пролетарская революция”,

“Восемь часов для работы, восемь для отдыха, восемь для сна”.

Солдат постоял несколько минут в состоянии растерянности, пораженный шумом звонков, трескотней и

гомоном разговоров, сверканием знамен, сутолокой, непрерывной сменой людей.

— Ишь, сколько народу… В прошлый раз меньше было, — прошептал он и, точно встряхнувшись,

подошел к ближайшему коротконогому солдату и задержал его за полу шинели. Солдат, не оглядываясь,

вырвался из его рук и бесследно исчез в толпе.

В углу комнаты, в густой толпе народа послышалась громкая речь:

— Не напирайте, братцы… успеете.

Голос, произнесший эти слова, принадлежал могучего сложения артиллеристу, раздававшему направо и

налево какие- то бумажки.

Пришелец протискался к нему и, радостно улыбаясь, крикнул:

— Здорово, товарищ Удойкин!

Артиллерист только мельком взглянул на него и, не отвечая на приветствие, продолжал свое дело,

выкрикивая громким голосом:

— Стропилин, на. Выступаешь в союзе кожевников… Тупицын, бери, — у печатников… Дятлов и Груздь,

— в депо. Только ухо востро — там меньшевиков чортова прорва. Слезкин, — в казармах… Удойкин, —

пулемет… тьфу, чорт! Это себе. Все, товарищи. Остальные, кто не получил мандатов, завтра получите. Ух…

Артиллерист спрятал какую-то бумажку глубоко в карманы шаровар, обтер полой шинели пот с лица и

только после этого подошел к солдату, окликавшему его. Они пожали друг другу руку.

— Здравствуй, Гончаренко. Давно не виделась. А хлопцев, которые… из гнета гнусного порабощения…

оков капиталистической эксплоатации свергли цепи… и вообще выволокли из каталажки. Ре-зо-лю-циями.

Деньжата твои пошли на другое дело. Тоже, на пользу революционной… гидры. Тьфу, замололся. На пользу

вообще.

— А где Тегран? — спросил Гончаренко.

— Кампанию ведет… против аннекций и катрибуций… на праве самоопределения… Толковая девушка!

А ты что без дела-то? Путевку получил?

— Какую путевку?

— Эх ты, шляпа американская. А еще большевик.

— Да я не… не большевик.

— Как не большевик? Да ты что же, за капитал и вообще, а?

— Да нет. Не кричи так, Удойкин. Просто не успел еще записаться. Я хочу…

— Ну, это мы быстро… пойдем. — Удойкин потащил за собой Гончаренко к одному из столов. За столом,

оживленно разговаривая, сидело трое солдат.

— Вот рекомендую. С точки пролетарской диктатуры… Билетик хлопцу.

Курносый и вихрастый солдат, державший в раскоряченных пальцах ручку, достал из ящика стола

чистый бланк и начал что-то записывать в него.

— Хвамелия… какой части будешь?

Гончаренко ответил. Солдат записал ответ его в бланк. Его сосед, с лицом строгим и бородатым,

размашисто подписал. Вручив карточку Гончаренко, он сказал:

— Ступай к председателю. Он подпишет, да заодно и потолкует с тобой, что ты за человек. Хоть ты и

солдат, да много разной сволочи и в нашем брате есть.

— Это правильно, — поддержал его вихрастый солдат.

— Ну, что ты — дискледетируешь… парень денег дал, — отмахнулся обеими руками Удойкин.

— Я же не против… только пускай поговорит с товарищем Драгиным. Личность он неизвестная.

Удойкин снова махнул рукой, подхватил совершенно озадаченного приятеля, повлек его за собой по

темному коридору и втолкнул в маленькую комнату. В этой комнате находились двое — мужчина и женщина.

— Товарищ Драгин… Вот солдат, который по сознательности класса, которые пролетарского

происхождения — в солдатской шинели, можно сказать, за идею сознательности, которым…

— Перестань, Удойкин, — с досадой оборвал его мужчина. — Ну, чего огород городишь? Говори проще.

Удойкин смущенно замолчал.

— В чем дело? Вы, товарищ, в партию вступаете?

— Да, — ответил Гончаренко, — хотя мне очень хочется поговорить с вами.

— Хорошо, давайте поговорим. Вы откуда?.. Как ваша фамилия? Были на фронте? Хорошо. Ранены?

Очень хорошо. Из ремесленников. Москвич. Женаты? Так, так — не женаты, значит. Что же вам, тов.

Гончаренко, непонятно? О чем вы хотите спросить? Тегран, присядь, пока к телефону. Там через минуту дадут

сводку из союза пищевиков… и кроме того, пожалуйста, сообщи Панфилову на сахарный завод, что через час

мы выезжаем. Предложи Панфилову, чтобы дезорганизатора и мародера пока не выпускали с территории

завода. Приедем — арестуем. Есть отзыв из совета. Кроме того, сообщи, пожалуйста во фракцию совета, чтобы

вся фракция была в сборе — сегодня выносим недоверие меньшевистско-кадетскому президиуму совета. Они,

проходимцы, задумали над нами расправу учинить. Нам нужно предупредить событие. Всем фабрикам и

заводам и казармам, — чтобы провели резолюции недоверия. Кроме того, на утро созываем комитет…

Вопросы… Вот, чорт… Куда же я задевал бумажку? Ах вот, Тегран, на. Кроме того, через час выслать

товарищей для встречи и проводов раненых. Обслужить три эшелона, едущих на фронт. А вы, товарищ

Удойкин, валяйте-ка на съезд трудового крестьянства. Хотя и армяне будут присутствовать, но если вы будете

говорить по-русски, вас поймут. Только, пожалуйста, поменьше иностранных слов и всякой чепухи.

Приучайтесь говорить по-русски.

Удойкин безнадежно покачал головой, развел руками и скрылся за дверьми комнаты.

— Ну, я вас слушаю, товарищ Гончаренко.

— Я хотел спросить… что такое революция… вот не понимаю я. С фронта только… И вот о партии как.

Вот, растолкуйте. Тоже насчет войны.

— Хорошо. Я вам кое-что расскажу, а потом вы прочитаете пару книжек, и все станет для вас совершенно

понятным. Вы не интеллигент какой-нибудь, у которого мозги всяким навозом напичканы. Вы Ленина

почитайте. Ленин наш вождь. Лучше его никто не расскажет.

— А Керенский?

— Керенский — болтун и прислужник буржуазии. Видите ли, товарищ, о всяком человеке вообще нужно

судить двояко. Что человек говорит и что он делает. Что я этим хочу сказать? А вот что. Вы из практики знаете

войну. Она гнусна и безобразна. Словом, человеческая бойня. А возьмите буржуазный журнал, книжку,

прочтите любой рассказ о войне — совеем другое. Героизм, красота, и некоторые даже вдохновляются и идут

добровольцами.

Это — ложь о войне.