Девятьсот семнадцатый

— Представь себе, как раз солдат нашего отделения. Некий Васяткин. Из вновь прибывших. Такой нахал!

Купили, как видно, парня. Ну, а он рад стараться.

— Откуда у них денег столько, чтобы всех покупать? Что-то не верится, — вырвалось у Гончаренко.

— Откуда? Из Германии привезли. Главный большевик, старый каторжник Ленин, в запломбированном

вагоне приехал из Германии. Думаешь, с пустыми руками приехал?

“Нет, что-то неладно. Нужно скорее узнать… Завтра же пойду к большевикам и все выясню”, — думал

между тем Гончаренко.

Вино было выпито, закуска съедена. Они расплатились и вышли из кафе.

— Ну, мне на заседание, — проговорил Сергеев, пожимая руку Гончаренко. — Ты зайдешь ко мне? Не

потеряй адрес.

— Как время выберу, зайду обязательно.

— Вот и заходи. Между прочим, от нашего гарнизона в школу прапорщиков нужно десять человек

послать. Теперь доступ легкий, принимают с низшим образованием. Если хочешь, я это сделаю. Тебя пошлют.

— Подумаю, господин поручик.

— Ну, уж и господин. Зачем титулование между друзьями? Ты для меня Гончаренко, а я для тебя просто

Сергеев. И не больше. Ну, заходи. Пока.

*

С утра Гончаренко завертелся, как белка в колесе. Много сил и времени отняла врачебная комиссия.

Только к полудню он прошел ее. Состояние здоровья его нашли удовлетворительным и постановили выписать в

команду выздоравливающих. Пошли опять хлопоты по оформлению перевода. Наконец, он получил путевку и

вещи.

Время было уже за полдень, когда он с вещевым мешком за плечами переступил порог госпиталя и

вышел на улицу. У подъезда он столкнулся с Марусей. Смущенно поздоровался.

— Здравствуй, Вася, что, на новое житье перебираешься?

— Да, выписали в команду выздоравливающих.

— Почему вчера не пришел?

— Выл занят, Маруся.

— Если бы любил — нашел время. Ведь любишь, скажи?

— Не знаю, Маруся. Ты уж не взыщи.

— Не знаешь. Бедная я, бедная. Зачем ты загубил тогда? Я была девчонкой, а ты меня… А теперь не

знаешь?

— Чего же хочешь, Маруся? Я ведь правду говорю.

— Чего хочу? Люби меня, Васенька, больше, ничего не хочу. Ведь любишь! Приходи сегодня вечером.

Приходи, милый; буду ждать.

Гончаренко промолчал.

Лицо Маруси потемнею.

— Молчишь, не хочешь?.. Хорошо. Я запомню это.

В голосе женщины слышались слезы.

Гончаренко сделал шаг в сторону, желая уйти.

— Нет, постой, — ухватилась за его рукав Маруся. — Так не уйдешь. Может быть, у меня… под

сердцем… — глаза Маруси увлажнились. — Ни за что рожать твоего не буду. Давай деньги, к бабке пойду.

Гончаренко молча достал пачку керенок и передал ей.

Маруся хищно вырвала их, зло посмотрела на него и прошептала:

— Мы еще повидаемся. Этих денег будет мало.

Гончаренко пожал плечами и пошел своей дорогой.

*

Итти ему нужно было через весь город. Солнце пекло немилосердно. Обливаясь потом, он медленно шел

по раскаленным камням мостовой. Устав, он на полпути решил отдохнуть и присел на скамье, в тени

одноэтажного каменного дома.

На улице, пустынной и горячей, плавал раскаленный зной. Никого из людей не было видно, и казалось,

что жители города все попряталась по квартирам, спасаясь от жгучих лучей.

Гончаренко сидел, придавленный этой жарищей, с тоской думая о дальнейшей дороге. Мимо прошла

старушка-армянка в цветном карабахском наряде, с ожерельем золотых монет поверх головной повязки. Она

медленным шагом прошла мимо, стройная, сухая, коричневолицая, горбоносая, и не удостоила его даже

взглядом.

Невдалеке из-за угла показалась фигура человека на костылях. Послышались звуки заунывной восточной

песни. Точно растопленные солнцем, они медленно плыли в струях жаркого воздуха. В тишине отчетливо

слышались не только звуки, но и слова песни, тягучей и грустной.

Мэр айреник тшвар антер

Мэр тшанамуц вотнакох…

Человек приближался. Громче и отчетливее слышались звуки и слова.

“Ишь, распелся, — блеснула в затуманенной голове Гончаренко мысль. — Удивительно, как ему не лень

рот открывать”.

Человек шел, опираясь на костыли, и продолжал петь все одно и то же.

“Поет… Вот народ-то выносливый”.

Человек, поравнялся с ним, продолжая петь. Гончаренко взглянул в лицо певца и, обрадованный,

крикнул:

— Арабка… Шахбазов! Здорово, дружище. Ты ли это?

Песня оборвалась. Человек на костылях остановился.

— Да, это я… это я, Айрапет Шахбазов, я. Гончаренко! И тебя узнал. Я, я это. Дай присяду.

Шахбазов присел на скамью, сложил на земно костыли и вполголоса замурлыкал все ту же песню.

— Чего распелся? Не знал, что ты такой певун. В отделении на позиции не пел.

— Да. Запоешь и ты, Гончаренко. Эта песня такая… такая… что все силы наружу рвутся. Ва! Слова у

этой песни, такие слова… как острый дагестанский кинжал… Вот, слушай:

Мэр айреник…

— Погоди, — перебил его Гончаренко. Слова, может быть, и хорошие, да не понимаю я по-вашему, по-

армянски.

— Хорошо. Я тебе по-русски спою. Я могу.

И Айрапет запел:

Наша родина несчастная, сиротливая,

Со стороны наших врагов истоптанная.

Ко сыновья сейчас взывают к мести…

Эх…

— Ишь ты… грустно же тебе, Шахбазов. Понимаю я твое положение. Ишь, ноги не ходят.

— Ноги… Да. А скажи, Гончаренко, правда, что у вас, русских, свобода?

— Да-а.

— А когда же она будет, а? Когда же народ армянский свободный будет? Когда же он сам собой управлять

станет? А, Гончаренко?

— Да… не знаю.

— Не знаешь? А я, знаю… Уйдите вы от нас. Дайте нам жить самим.

Гончаренко отвернулся в сторону.

— Ты русский, — продолжал Шахбазов. — Но я с тобой на войне был. Выл на войне я, турок били. Да.

Враги они наши. Наши кровные враги… Вечные враги. Ну, а русских, думаешь, любим мы? Нет, ненавидим

русских. Свобода, говорят, свобода. А кругом русские сидят. Сидят и правят. На армян, как на навоз, на кизяк

смотрят… Мы в сараях живем. Мукой да золой питаемся. Землю едим… А русские? А русские в погребах

сидят… Вино пьют… Пьют вино, шашлыки едят. Зурначей нанимают… А на народ наш бедный… бедный

народ, налоги… на наш бедный армянский народ.

— Не все же русские так… чтобы вино да зурначей, — точно оправдываясь, сказал Гончаренко.

— Уйдите, русские… Просим, уйдите, — не слушая его, продолжал Айрапет. — Палачи вы наши.

— Да, бедно живут. Верно, притесняют.

— Вот говоришь ты, говоришь… бедный армянский народ… А русские не уходят. Не уходят и новых

шлют к нам. И все на шею, на шею народу армянскому.

— Да что? Мы уйдем, турки придут. Не лучше русских. Что тогда?

— Турки… Турки… — Лицо Шахбазова исказилось. -Турки не придут, не пустим турок. Весь народ, как

один, станет. От Зангезура до Карабаха все станем. Я на костылях пойду сражаться… Пойду бить турок… Вы

только уйдите. “Мэр айреник тшвар антер”, — снова запел Шахбазов.

— Ногу совсем, что ли, повредило? — спросил Гончаренко.

— Да, совсем… совсем без ног я.

— По чистой, стало быть.

— Да, по чистой… Освободили… Говорят, плохой теперь солдат. Солдат плохой. А зачем жизнь отняли?..

На что я нужен:? Кому я нужен? О, я бедный калека!

Мэр айреник тшвар.

— Ты разве здешний?

— Да… Мать и отец жили… жили здесь. Деды жили тоже… братья здесь живут. Плохо живут, ай-яй, как

плохо… А от меня помощь плохая, какая помощь… Никто внимания не обращает на калеку.

Мэр айре…

Они расстались. Гончаренко, расстроенный и хмурый пошел своей дорогой, а Шахбазов остался сидеть

на скамье, опустив на грудь голову, покрытую потрепанной солдатской шапкой, и напевал:

Мэр… айреник…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Солнце уже склонялось к западу, бросая косые красные лучи на город. С гор подул свежий, порывистый