Баязет

надеюсь, вам все ясно?

Исмаил-хан не сводил с котенка ласковых глаз.

- Люблю кисок, - сказал он Штоквицу. - Мягонькие такие...

Но комендант сухо откланялся, не давая себе труда понимать

этот намек, идущий к его сердцу прямо от сиятельного желудка хана Нахичеванского.

Клюгенау вышел во двор и сразу же окунулся в чернильную темноту южной ночи. Откуда-то еще постреливали, но уже слабо.

В сводчатом коридоре он наткнулся на солдата, сидевшего на корточках, обняв винтовку и прижавшись спиною к стене.

Барон похлопал его по плечу:

- Эй, братец, не спать... Здесь не место!

Солдат не проснулся, и Клюгенау с удивлением заметил, что он мертв: не убит и не ранен, а просто умер, может быть будучи уже не в силах вынести напряжение борьбы, голода и жажды.

Клюгенау посветил на него спичкой и, заметив массу вшей, ползавших по одежде мертвеца, брезгливо отпустил его плечо. Прапорщик направился к себе, всю дорогу раздумывая о том, что солдат не убит и не ранен - он просто умер, и эта естественная смерть казалась ужаснее смерти от ятагана или пули.

- Люди начинают умирать, - сказал он Сивицкому. - Вода с каждым днем становится все отвратнее и заразней. Готовьтесь, любезный Александр Борисович, встретить зеленую красотку, которая любит путешествовать с войсками и которая имеет такое звучное имя - дизентерия...

- Идите вы к черту, пророк! - выругался Сивицкий. - Красотка уже в крепости, а люди еще стесняются своей болезни, и оттого-то эпидемия пока таится по углам...

Среди ночи цитадель огласил нечеловеческий дикий вопль, от которого вздрогнули, казалось, древние безжалостные стены Баязета:

- Пи-ить хочу-у... Дайте воды, хоть каплю. Погиба-аю!..

В ответ ему цитадель молчала. Только умирающая звезда косо перечеркнула небо в своем стремительном падении.

10

Некрасов понял, что пришла пора убираться восвояси. Никто его не выживал, но кормить стали хуже - давали болтушку из кислого молока да сухую армянскую мазу, запеченную внутрь лепешек. Аннушка, пожалуй, одна только и навещала его теперь - штабс-капитан понимал ее смятение, боялся смотреть ей в глаза.

По вечерам мужики-молокане уходили куда-то и возвращались лишь под самое утро, принося на горбах раздутые мешки, битком набитые таинственной кладью. Некрасов однажды застал их врасплох с этими мешками, когда они делили свою ночную добычу - солдатские рубахи, рваные штыками, в крови и грязи турецкие куртки, расшитые цветным бисером, мундиры чиновников и сапоги из русской кожи.

- А мы... вот, - не смутился Савельич. - Разжились по малости... У кого на хлебушко, у кого на огурчик, у кого и так, прости хосподи...

Некрасову стало противно, и он вышел на завалинку перед домом. Возле хутора, пока он грелся на солнышке, спешились несколько всадников. Один из них молодой, англичанин, с орденом "Меджидийе" поверх красного мундира, в высоком турбуше из серого войлока, не спеша слез с лошади. По мусульманскому обычаю он был опоясан кушаком, и кушак этот был