Ставрос. Падение Константинополя (СИ)

Кто еще, кроме Фомы Нотараса, знает, куда переедет комес? Кто еще знает, что за женщин комес прячет под чужими именами?

- О моя Феодора, - прошептал Фома, вцепившись в свои белокурые волосы, - ты одна поняла бы меня… Я знаю, что ты всегда любила меня, и продолжаешь любить – но ты оценила меня по-настоящему только сейчас, когда я показал свои истинные таланты, которых не дано героям, но которые нужны не меньше геройства… И ты тоже понимаешь, что наше положение безвыходно, пока мы оба, два твоих мужа, живы!

Он сел за стол и принялся за новое письмо своей жене: может быть, он и отправит его, а может, и сожжет, излив душу бумаге. Фома превосходно, - не хуже Леонарда, - понимал, какое мучение для женщины жить в смятении двойной любви… и он навсегда бы устранился из семейной жизни своей несравненной русской полонянки, если бы мог это сделать.

И он оставил бы свою возлюбленную Метаксию – если бы мог это сделать.

Только Бог мог освободить их всех, даровав смерть всем или одному, – ныне отпущаеши раба Твоего*, одними губами прошептал патрикий Нотарас, поцеловав свое письмо.

Потом он скорчился над столом и зарыдал.

Феодора сидела в своей комнате и, едва дыша от волнения, читала письмо мужа – она ощущала Фому Нотараса так близко, что, казалось, подняв голову, увидит его в окно.

Фома писал ей уже не скрываясь: письмо в атриуме, внутреннем дворе, московитке передал незнакомый слуга, которого здесь, по-видимому давно знали: посланец Фомы принадлежал к дому друзей Гавросов.

Вот уже не один общий друг появился у нас, подумала Феодора с отрешенным удивлением. Столько общего – а сойтись никак нельзя!

Фома рассказал ей о причине, по которой вынудил приехать в Рим: как Феодора и подозревала, Валент едва не настиг их в Венеции. Кроме Венеции, опасны были и другие приморские города, особенно такие, где слаба власть инквизиции, а сильны внутренние войны.

Фома говорил, что Констанция Моро также может начать действовать против них, едва они покинут Рим: но он, Фома, останется в Риме и постарается помешать ей.

Фома напоминал, что среди них может находиться турецкий шпион, – может быть, он остался в Венеции, где встретился с людьми паши, а может, и поехал с Леонардом и Феодорой в Рим. Но даже если шпион отрезан теперь от турок, нельзя терять бдительности: Фома тоже пытался выявить его, но со стороны сделать это было куда труднее. Хотя неизвестно, как распорядится судьба.

Напоследок патрикий признавался своей неверной жене в любви и просил обнять и .поцеловать детей.

Феодора заплакала, увидев такое самоотвержение; хотя она, зная натуру Фомы, понимала, что это самоотвержение – палка о двух концах. Когда Фома захочет отомстить ей и сопернику за свои мучения, на которые сам же их и обрек, сбежав от них на Проте? Или великодушие в нем все же победит?..

Феодора шмыгнула носом и, взяв чистый лист бумаги, стала писать ответ – она не могла поступить иначе.

“Мой милый Фома!

Я могу не говорить, что чувствую к тебе, - что может чувствовать женщина, узнавшая твою любовь: ты сам это понимаешь. В твоей душе скрыты великие сокровища. Но ты сам понимаешь, что воссоединиться нам нельзя.

Ты сам сделал такой выбор за нас всех, там, на Проте!

Я благодарю тебя за все, что ты делаешь для меня и детей, - я знаю, чего тебе это стоит: ты герой, как и Леонард… герой, обратный Леонарду. Величайшее геройство состоит в победе над собой – победе, видимой лишь духовным очам, лишь Господу.

Прости меня. Я могла бы сейчас упрекать тебя, но я прошу у тебя прощения. В чем ты виноват перед нами, ты знаешь сам, и оставлю это твоей совести.

Надеюсь, тебя утешит то, что наши дети здоровы: и что я никогда не позволяла им забыть, кто их отец. Когда-нибудь, когда они будут готовы для такого признания, я скажу им, чем они обязаны тебе.

Я тебя люблю – не как христианка, отвлеченно, но и не как жена… той особенной любовью, которая предназначена только для тебя и которой не поймет больше никто. В доме Отца моего обителей много*… не правда ли?

Прощай. Или до встречи. Знает один Господь.

Желань”

Выйдя опять в атриум, Феодора дождалась слугу, который был занят в доме: исполнял поручение, с которым и был прислан своим хозяином. Феодора надеялась, что ее разговор с ним не вызвал подозрений… хотя свидетелей как будто бы не было.

Она отдала письмо и попросила вручить Фоме как можно скорее.

Посланец поклонился и ушел; а Феодоре вдруг стало страшно.

А что, если это был не Фома – и все это время их водил за нос неведомый враг? Что, если сейчас она сыграла на руку этому врагу, чем-нибудь обнаружила себя?..

Нет, едва ли: она не открыла сейчас ничего важного.

Вдруг Феодора обрадовалась, что не проболталась в письме о беременности Феофано. Даже если ей писал Фома, ему тем более не следовало знать о положении сестры.

Она вернулась в дом и дождалась в спальне Леонарда, который был в городе, по делам, связанным с покупкой имения. Леонард знал, что им нужно спешить покинуть Рим… но не знал, что этим может подписать приговор себе и своим спутникам.

Когда комес вернулся, он радостно подошел к ней, чтобы поцеловать и рассказать, как дела… день прошел удачно, должно быть. Он остановился при виде лица жены.

Феодора молча подала ему письмо, которого и не подумала скрывать.

Леонард выхватил бумагу и прочитал; потом скомкал… и бросил Феодоре обратно, едва совладав с желанием порвать это письмо соперника.

- Боже святый, что он за человек, - прошептал Леонард, застыв в неподвижности и сжимая кулаки.

- Я ответила на его письмо и поблагодарила, - сказала Феодора; голос изменил ей, и она прокашлялась. – Ты же сам понимаешь, что я не могла поступить иначе.

Леонард отрешенно кивнул.

- Разумеется, любимая…

Он взглянул ей в глаза.

- Я даже могу представить, что ты ему написала!

Критянина передернуло от гнева; но он опять совладал с собой. Феодора принадлежала ему, теперь – окончательно; и, конечно, его смелая, твердая сердцем русская жена попросила патрикия держаться от них подальше. Патрикий и сам понимал, что иначе нельзя.

Феодора встала из кресла и обняла комеса; Леонард взял ее на руки и сел, посадив подругу себе на колени. Наедине она не смущалась этим и не ощущала это унижением. Он был для нее как живой трон для морской царицы.

- Скоро мы уедем в наш собственный дом, - прошептал Леонард, целуя ее, прижимая к себе.

Посмотрел ей в глаза.

- Слышишь?..

Феодора смогла улыбнуться.

- Да, конечно.

Можно ли ручаться не то что за следующий день - даже за следующий час своей жизни?

Больше, за все время гостеванья у Гавросов, ничего неожиданного не произошло – Констанция по-прежнему держала себя с ледяной вежливостью, но это было лучшее, чего следовало ждать от этой патрицианки; даже собственный муж не мог ее урезонить, потому что не имел над нею в этом власти. Констанция не выходила за рамки приличий, безупречно выполняя обязанности хозяйки; и здесь, в Риме, за нею стояла вся сила ее семейства и ее религии.

Мелетий после первого неудачного обеда вызывал гостей на разговоры о своем прошлом, о войне и падении Города – но что мог, в таком виде, как мог, Леонард ему уже поведал; гораздо охотнее комес разговаривал о своих странствиях и других странах. Эти рассказы с благосклонным интересом слушала даже Констанция. Когда жены не было, Мелетий заводил с гостями и философские беседы, в которых принимала участие Феодора; московитка делала весьма осторожные замечания, которые касались старых признанных философов. Среди греков оставалось много свободомыслящих: но их свободомыслие, вращавшееся вокруг известных учителей античности, не было чем-то новым или потрясающим. И философы даже в Риме могли существовать, пока держались только своих, - весьма осторожно выбирая знакомства, оставаясь зажатыми в тесном кругу, - и не пытались заражать своими идеями добропорядочных прихожан церкви.