Немцы

Тамара велела самой младшей из немок, Фрони, готовить обед, а сама вместе с другими немками принялась косить вокруг барака траву для ночлега. Влас Петрович отбивал косы. Когда сварилась каша, сели вокруг котла. Тамара, зная привычку немцев есть очень медленно, не торопила женщин, да и пшенная каша была слишком горяча. Съели по миске, Фрони дала добавок.

– Молодец, Хронька! – заметил Влас Петрович. – Дай бог тебе мужика поздоровше!

После каши каждый получил по куску рыбы и по ложке сахарного песка. К хлебу никто не притронулся, кроме старого немца Панграца и мальчишки Оскара.

– Что же вы хлеб-то не едите? – удивилась Тамара.

– Хлеб мы съедим вечером, когда сильнее проголодаемся, – отвечала востроносенькая Барбара, сестра Оскара, и тут же отняла у брата хлеб и спрятала его за пазуху. Оскар надулся.

– Без хлеба вы целый день не прокосите. Возьмите с собой хоть половину, а если будете хорошо косить, получите вечером по триста граммов сверх нормы, – обещала Тамара.

Немки тотчас же извлекли из своих узелков хлеб, разломили на две части и половину съели с чаем – настоем шиповника. Панграц подумал и доел свой хлеб до последней крошки. «Изголодались, – с тревогой подумала Тамара, – трудно будет им косить целый день».

Но немки с первого же часа рассеяли ее сомнения. Когда она привела их на лесные травянистые поляны, пестревшие цветами, они так дружно взялись за косы, так чисто и быстро начали косить, что Тамара, всего третий год державшая косу в руках, испугалась, что не поспеет за ними. Она хотела пойти первой, но не решилась, а пошла третьей после Алозии и Катарины. Сзади она все время слышала взмах косы Оскара и с трудом уходила от него. Но травы здесь были коские, широколиственные, и постепенно Тамара справилась и начала догонять быстроногую Катарину.

– Будет дурить-то! – ругался Влас Петрович. – Ты начальство или кто? Чего ты размахалась, как ведьма ночная? – он отбил свою косу и, встав первым, сказал Алозии: – Ну, теперь гляди не обмочись, Матрена немецкая! Поспевай за мной!

Старик широко взмахнул косой и двинулся вперед. Но Алозия не отставала ни на шаг. Влас Петрович прошел длинный прокос и остановился, смахивая пот. Алозия стояла рядом и улыбалась. Простодушное голубоглазое лицо ее тоже было в капельках пота.

– Чего ты оскаляешься-то? – сердито спросил Влас Петрович. – Думаешь, загнала меня? – и он выругался. – Гляди, мой прокос на сколь шире твоего. То-то, брат!

Тамара расхохоталась, глядя на Власа Петровича. Старик был искренне уверен, что немцы прекрасно понимают русский язык, да только придуриваются.

Косили до восьми вечера, пока не начала одолевать мошкара.

14

Дни были душные и пыльные. Разморенный жарой, поминутно вытирая пот со лба, Лаптев через проходную будку вошел во двор лагеря. Близился вечер, немцы уже вернулись с работы. Из столовой доносился шум голосов, и как показалось Лаптеву, слишком уж громких. Он двинулся к столовой, но навстречу ему выскочил разъяренный и всклокоченный немец Штребль.

– Что такое? – сердито спросил Лаптев.

– Геноссе политишелейтенант, – проговорил, задыхаясь, Штребль, – будьте добры, прикажите этому подлецу Грауеру не прикасаться к тем вещам, которые ему не принадлежат! Он надел на себя костюм покойного Бера и таскается в нем по лагерю!

– Вы успокойтесь! – строго прервал его Лаптев. – Посмотрите, на кого вы похожи!

Штребль смутился, пригладил растрепанные волосы, вытер лицо платком и постарался улыбнуться.

– Ну, а теперь расскажите все по порядку, – садясь в тень, устало попросил Лаптев.

– Вот и они могут подтвердить, – горячо сказал Штребль, указывая на вышедших в это время из столовой немцев из первой роты, – я отказался от этих вещей для того, чтобы они были возвращены жене Бера, а не для того, чтобы ими воспользовался господин Грауер. Это просто подло!

Лаптев озадаченно молчал.

– Хорошо, – сказал он наконец. – Я буду говорить об этом с командиром батальона.

Штребль ушел, а Лаптев все еще сидел в задумчивости и нерешительности. Гнев и досада закипали в нем. Он уже неоднократно говорил Хромову, что Грауер ведет себя безобразно, пускает в ход кулаки, всех обвиняет в антисоветской пропаганде, наводнил кухню своими ставленницами, те тащат направо и налево, а самого Грауера кормят как на убой. Но Хромов, выслушивая всякий раз замечания Лаптева, недовольно морщился:

– Да отстань ты от меня! Ну что он особенного сделал? Ну сожрал лишнее, ну с бабами шуры-муры заводит… Так он ночи не спит, никогда покою не имеет. Смотри, как он немцев в кулаке держит! Найди такого другого!

– Нам не нужны жандармы! Здесь не румынская сигуранца! – возмущенно отвечал Лаптев.

Но убедить Хромова было невозможно. Он явно ценил Грауера за его железный характер. Наблюдая, как тот хватал за шиворот и выталкивал за ворота какого-нибудь бёма, не желавшего выйти на работу, и сыпал при этом отборной русской матерщиной, Хромов только похохатывал.

– Дает он им прикурить! С таким старостой не пропадешь!

– Мерзавец он, а не староста, – гнул свое Лаптев, испытывая острое желание схватить за шиворот самого Грауера.

Теперь надо было что-то срочно решать с этим Грауером, но Хромов, как назло, отбыл в командировку в Свердловск, а у самого Лаптева просто не было сил разбираться с хитрым, подобострастным немцем – одолела жара и сильно мучила не прекращавшаяся последние дни тупая боль в желудке.

В эту ночь Отто Грауеру снились кошмары. Его били сапогами полицейские на пыльной площади маленького городка. Было совсем не больно, но он умолял их прекратить и кричал, что ни в чем не виноват. Потом снилась его каморка возле типографии, где он работал наборщиком, и какая-то полуголая женщина истерически визжала, понося его грязными словами. Ее сменил человек в военной форме, который пытался засунуть ему под мышку раскаленное железное яйцо… Грауер стонал во сне и всхлипывал… Он очнулся только под утро, когда яркий солнечный луч упал на его жалкое, измученное лицо.

Грауер не сразу понял, где он находится, а когда сообразил, что он в русском лагере, из его тонких губ вырвался вздох облегчения. Здесь он чувствовал себя в безопасности, здесь он никого не боялся. Даже строгий начальник лагеря здоровался с ним за руку и разрешил обращаться к нему со слова «товарищ».

Он встал, не спеша умылся, надел коричневый костюм, который хотя и болтался на нем, как на вешалке, зато был совершенно новым. У него никогда не было такого дорогого шерстяного костюма.

Когда большинство немцев разошлись по работам и лагерь затих, он направился в портновскую мастерскую. Здесь чинили засаленную одежду слесарей из механических мастерских, порванную и прожженную одежду лесорубов, шили костюмы по вольным заказам, а также шапки, рукавицы, рубахи, белье. Заглянув в дверь мастерской, Грауер деловито сказал:

– Фрейлейн Шуман, пройдите ко мне наверх. Для вас есть письмо из дома.

Черноглазая Нелли, не получившая еще ни одного письма из дома, вскочила и бросилась вслед за Грауером. Он подвел ее к своей комнате на втором этаже женской роты, пропустил вперед, усадил на табурет и зачем-то закрыл дверь на ключ. Нелли сидела как на иголках. Порывшись немного в столе, Грауер его закрыл.

– Видимо, я спутал… Для вас писем нет. Но я хочу поговорить с вами, фрейлейн Шуман…

Глаза Нелли наполнились слезами, она заерзала на табурете, стараясь не смотреть в землистое лицо Грауера с отвислой челюстью и нечисто промытыми глазами.

– Я знаю, что в портновской вам трудновато. Целый день сидеть за машинкой… Портятся ваши прекрасные глазки. К тому же вы, наверное, недоедаете?

– Нет, нет, папаша Грауер, – поспешила ответить Нелли, – в портновской мне очень нравится. Другой работы я не хочу.

– Ну, хорошо, – понизил голос Грауер, – вы можете оставаться в портновской… Но обещайте мне, что будете иногда заглядывать ко мне вечерком.

– Геноссе Грауер! – возмущенная девушка вскочила. – Как вы смеете мне такое предлагать? Если бы у вас была дочь и она оказалась бы одна далеко на чужбине, не болело бы у вас сердце, что ее могут оскорбить так, как вы сейчас меня оскорбляете?