Немцы

Однако с тех пор, как Тамара заметила, что бём болтается полдня без дела, и сделала ему выговор, он старался работать как можно медленнее. Штребля это злило, выводило из себя, особенно когда он вспоминал несчастного Бера, который пилил из последних сил. Красивое, но глуповато-наглое лицо бёма было отвратительно Штреблю. Вскоре он просто возненавидел напарника, но другого не находилось.

– Что ты так боишься отпилить лишнее полено? – как-то спросил он Ирлевека.

– А зачем? – невозмутимо отозвался бём. – Хлеба мне за это не добавят.

Штребль с презрением посмотрел в пустые синие глаза. Он знал, что хлеба Ирлевек съедает побольше многих. Жена этого верзилы, маленькая невзрачная крестьяночка, мыла на лагерной кухне посуду и весь свой хлебный паек тащила мужу, которого обожала. Он же был к ней совершенно равнодушен. Несколько раз эта бесцветная мышка отпрашивалась с работы и приходила к мужу в лес, чтобы побыть с ним наедине. Но Ирлевек даже не считал нужным доставить ей это маленькое и вполне законное удовольствие.

– Ты что, не понимаешь, зачем она к тебе пришла? – не выдержав однажды, спросил его Штребль.

Бём нагло усмехнулся и ответил:

– Было время, женщины уходили от меня шатаясь. А теперь я сам буду шататься, если стану возиться с женщиной.

– Вот скотина проклятая! – почти вслух пробурчал Штребль. – Кроме собственного брюха, ничего его не волнует…

Вскоре Ирлевек повадился побираться в ближайшей деревне. Его длинным ногам ничего не стоило отмахать в обеденный перерыв три километра туда и обратно. Возвращался он с мешочком, полным кусков хлеба и сырых картофелин. Талоны же, заработанные на дополнительный обед, потихоньку продавал в лагере. Когда ему удавалось особенно много выклянчить, он продавал и те талоны, которые полагались на обед, завтрак и ужин. В лагере был уже свой прейскурант: обед – семь рублей, завтрак и ужин – по четыре, обед по талону – пять, хлебный паек – двадцать рублей. Бём заметно похудел и работать стал как-то вяло.

– Умышленно в дистрофию себя вгоняешь? – поинтересовался Штребль.

– Осенью пойдет эшелон в Румынию, – ответил Ирлевек. – Больных и слабых отправят домой.

– Будь спокоен, тебя не отправят!

Бём лишь исподлобья тупо посмотрел на Штребля. В начале июля жара стояла страшная. Штребль стал худ и черен как грач. Вечером он с наслаждением мылся в ручье и тут же стирал себе рубашки.

– Вы нехороший! – услышал он сзади ласковый голос. Это была Роза. – Почему вы не приносите мне свое белье? Я бы сама его выстирала. Ведь я еще ваша должница.

У Розы было свежее загорелое лицо, ее карие глаза приветливо щурились. Она взяла из рук Штребля мокрую рубашку и, наклонившись к воде, принялась стирать. Он заметил, что ее похудевшая фигура стала почти девичьей. Почувствовав его взгляд, она обернулась и доверчиво улыбнулась яркими, пухлыми губами. «Видно, я сильно сдал, если почти равнодушно гляжу на женщину», – подумал Штребль. Но тут же поймал себя на том, что лжет сам себе: мысли о Тамаре постоянно волновали его, он порой даже не мог работать, а по вечерам его одолевали сладкие несбыточные мечты. Вместе со страданиями они приносили ему, впрочем, и огромное наслаждение. «Если бы вместо Розы здесь была она, я не был бы так спокоен», – мрачно решил он.

13

Подошла сенокосная пора. Татьяна Герасимовна металась как угорелая: надо было начинать косьбу одновременно на трех участках. Не хватало людей, лошадей, инвентаря. Она решила просить у Хромова немцев и послать их вместе с Тамарой и Власом Петровичем на самый дальний участок. Хромов долго не соглашался, стращал ее военным трибуналом, если немцы разбегутся.

– Ладно, ладно, – только посмеивалась Татьяна Герасимовна, – сама упущу, сама и поймаю. Не накосим сена – тебе же зимой скакать не на чем будет.

После разговора с Хромовым вечером она зашла к Черепановым. Тамара и Лаптев сидели за столом над книгой, почти касаясь головами.

– Здорово живете, – с усмешкой сказала Татьяна Герасимовна. – Неспроста ты, Петр Матвеевич, глаз не кажешь. Астрономию, что ль, изучаете?

– Я заходил несколько раз… – Лаптев смущенно поднялся из-за стола. – Вас дома не было. А мы тут с Тамарой немецким языком занимаемся.

– Гундят, гундят до полуночи, – пожаловался Василий Петрович, – а утром Томку не добудишься.

Сели пить чай со свежими ягодами. Самовар вовсю фырчал на столе, а в стекло билась крупная ночная бабочка. Василий Петрович стряхнул ее в ладонь и выбросил в форточку.

– Окна не открываем: комарье одолело. По ночам тепло. Теперь травы пойдут.

– Собирайся на покос, Тома, – сказала наконец Татьяна Герасимовна. – Забирай немцев и айда за Малиновую гору!

– А лес как же? – растерялась Тамара.

– Пущай его растет! – засмеялась Татьяна Герасимовна, все еще ревниво поглядывая на Лаптева, и достала из сумки список немцев, который уже подписал Хромов. – Двадцать немцев тебе даем, самых лучших. Почти одни бабы, чтобы тебе легче было с ними управляться.

– Да я этих совсем не знаю, – недовольно сказала Тамара, глядя в список. – Я не хочу с ними…

– Не волнуйся, твои красавцы целы будут, никуда они не денутся, приедешь – увидишь, – Татьяна Герасимовна подмигнула Лаптеву, опять засмеялась тихонько. Потом стала собираться домой. – Может, проводишь меня, Матвеич? А то я, грешница, собак боюсь.

Лаптев проворно вскочил. Они вышли за ворота и пошли вдоль огородов. Закат предвещал на завтра хорошую погоду. Горы, окутываясь темнотой, становились темно-синими. Тихо журчал Чис, пробегая между отвалами. Подошли к берегу и долго смотрели под крутой его обрыв.

– Какая у вас рука холодная, – шепнул Лаптев, дотрагиваясь до ее полной, короткой руки.

– Значит, сердце горячее, – еще тише проговорила она.

– Это надо проверить, – он наклонился к ее лицу. Она отодвинулась.

– Скоро я поеду по покосам, долго не увидимся… Ты тогда всерьез говорил или, может, уже не помнишь, пьян был?

– Пьян был, но помню отлично. Вот только вы мне тогда ничего не ответили.

Она молчала. Потом, зябко поведя плечами и вздрогнув от холода, сказала усталым голосом:

– Пойдем по домам, что ли? А то до добра не договоримся…

У калитки Лаптев все же отважился ее обнять, предварительно оглянувшись по сторонам.

– Зря ты от меня убегаешь, – ласково сказал он. – Ей-богу!

Впереди громыхали две телеги, нагруженные немецким скарбом, котлами, ведрами, бренчащими косами, вилами, граблями. Мальчишка-бём погонял лошадь самодельным кнутиком, за телегами шла толпа немок в разноцветных юбках и платках. Влас Петрович правил другой лошадью и, как всегда, не переставая ругался. Тамара ехала верхом, задумчивая и сосредоточенная. Когда огибали лагерь, она с надеждой подняла глаза и вдруг действительно увидела Рудольфа в окне второго этажа. Он не спал, хотя час был очень ранний. Тамара быстро отвернулась, пряча счастливую улыбку.

Скоро обоз снова повернул, и лагеря не стало видно. Въехали в лес. Дорога то стремительно падала под гору, и тогда Буланка садилась на задние ноги, удерживая бренчащую повозку, то снова стремилась ввысь, петляя в оранжевом стройном сосняке, сплошь заросшем брусничником. Солнце было еще невысоко, а сосны уже блестели, отливая золотом. В низинах начинала виться мошкара.

Немки весело болтали и напевали песни. Им было радостно – после скучного лагеря они очутились среди чудесного живого леса. Где-то совсем рядом куковала кукушка, щелкала кедровка, вселяя надежду о желанной свободе и возвращении в родные места. Куст красной смородины, попавшийся по дороге, немки ощипали за несколько минут.

– Как тебя зовут? – спросила Тамара по-немецки молодую крестьянку, подавшую ей ветку красных ягод.

– Алозия Эккер, фрейлейн. Тут и моя сестра Эккер Катарина. Пусть фрейлейн Тамара не беспокоится, мы все умеем косить.

Лес кончился. Переехав вброд речушку, телеги покатились по мягким травянистым полянам. Высокая трава хлестала по колесам, они оставляли за собой влажный глубокий след. Впереди замелькали крыши домиков. Это был прииск Неожиданный. Двое мальчишек со старательскими ковшами в руках копались в мутном ручье. На краю густого елового леса стоял старый шестиоконный барак. Здесь и остановились.