Сын чекиста

Екатерина Сергеевна женским чутьем угадывает — ее место в сердце Арсена занято, теперь он любит ту, другую. Да и сама она не свободна. Впервые за эту ночь вспоминает она о Семене! Он-то за что страдает?! Ведь любит ее!

— Переночуешь у нас? — спрашивает Катерина.

— Нет, я пойду.

— Дочку-то как назвали?

— Владлена.

Луч солнца, первый утренний луч, скользнул по калитке, лег на лицо Арсена. Губы его плотно сжаты, щеки ввалились, глаза запали. «А ведь я и сейчас его люблю. Знает ли о том Арсен?» — думает Катерина.

С красными, заплаканными глазами пришла Катерина Сергеевна в цех. Семен ходил между станками насупленный, невыспавшийся. Визжит металл. Сверло все глубже и глубже врезается в его тело. Будто слезы, капля за каплей струится вода. Семен сердится. А разве она виновата? Еще полгода назад она была свободна. Зубами, руками вцепилась бы в своего мужа. В отца Володи. Интересно, какая она, Ванда? Наверное, мещаночка с накрашенными губками, в модной юбке. Такие нравятся. Арсен говорит — она ему жизнь спасла. Для себя спасла, мужа себе выходила. А Яков Амвросиевич? Похоронил он меня... Эх, если бы не он. А может, нет? Ведь Ванда Арсену жизнь спасла...

Вжж-ж-жик!.. Сломалось сверло. Катерина рванула на себя суппорт, остановила станок.

— Полегче! Станок деликатных чувств не понимает, — говорит за спиной Семен,

Катерина молчит, и Семен чувствует ее немой укор.

— Ладно, работница, иди! Иди отдохни. Сегодня тебе нельзя работать... Все сверла поломаешь.

Катерина вытирает паклей руки. Все-таки он хороший, Семен-то! Любит ее, переживает... Крестный, Петр Александрович, посоветуй, как быть. Ты же в партию меня рекомендовал! Останови, чтобы, как Вовка, вместо парашюта с зонтиком не прыгнула...

В завкоме профсоюза отложены текущие дела. По-бабьи плачет Катерина Сергеевна. Петр Александрович Кравченко сосредоточенно покручивает ус. Кто заглянет — уходит. Такого еще не было, чтобы Катерина слезами обливалась.

— Чего я тебе могу посоветовать, Катерина? — говорит наконец Кравченко. — Дело тут сложное... У него семья, дочка. Да и у тебя тоже. Семена куда спишешь? И завком тоже решения по этому делу не примет...

Заводской гудок зовет к станкам. Обеденный перерыв кончился.

У больницы прохаживается Рывчук. Нетерпеливо поглядывает в сторону завода. Что это Катерина замешкалась?

А вот и она. Запыхалась. Арсен протягивает ей руку, участливо глядит в заплаканное лицо.

«Уродиной я, наверное, стала. Нос от слез распух», — думает Катерина Сергеевна и поправляет выбившиеся из-под косынки волосы.

Рука, что лежала под щекой, онемела, будто ее иголками колют, а пальцы, как деревянные, не двигаются. Володя всхлипнул.

— Позвони. Нажми кнопку! — раздается голос.

Оказывается, Вовка не один в палате. Рядом на койке лежит старик с забинтованной головой. Если бы не седая щетина, торчащая под носом, можно подумать, что это женщина, повязанная платком. Возле окна парень в полосатой кофте опирается на костыль. На кровати, у самых дверей, мужчина с рыжими опущенными усами. Со спинки кровати на крученом шнуре свисает груша с кнопкой,

Вовка нажал кнопку.

В окне видны зеленые кроны каштанов и крыша одного из заводских цехов. Совсем близко загудел паровоз. Харьковский пришел!

В палату входит доктор Финкельштейн и направляется прямо к Вовкиной кровати. Спрашивает: не капризничает ли он, не прыгает ли с кровати, не спрятал ли под подушкой зонтик?

— Нет, не спрятал! — уверил доктора Вовка.

— Знаю я таких! Опять прыгнешь, а мы тут отвечай, — ворчит Лев Абрамович и вдруг говорит: — Взгляни-ка на меня!

Вовка удивился: чего уставился?

— Тебя в девятнадцатом не расстреливали григорьевцы? — спрашивает доктор Вовку.

— Н-н-нет, — отвечает Вовка и на всякий случай отодвигается к стене. Кто знает, что этому чудному доктору надо!

— Уж очень ты похож на одного матроса, — улыбается Финкельштейн. — Мне ему тоже когда-то операцию делать пришлось.

— И он жив? — спрашивает Вовка, и сердце его

учащенно бьется.

— Жив-здоров! И ты очень похож на него. Не веришь? Убедись сам.

Доктор кивает на дверь. В дверях стоит мать, а рядом высокий мужчина в черном бушлате. Рванулся Вовка всем телом и тихо сказал слово, которое, несмотря на все старания матери, так и не сказал Семену Ягодкину:

— Папа!..

— Сынок!..

Матрос склоняется над кроватью, гладит коротко остриженные волосы на круглой мальчишеской голове, вглядывается в глаза, прячет в своих руках маленькие руки сына.

— Я знал, что ты найдешься! Я ждал тебя, — говорит Вовка.

Палки гулко бьют о тротуар. Прохожие оборачиваются: «Такой маленький, а уже калека». Непривычно Вовке на костылях — они врезаются под мышки, пальцы устают сжимать перекладины. Мать предлагала поехать до вокзала на трамвае, но Вовка не хочет. Три недели пролежал он в больнице, но кость срослась неправильно.

На днях пришло письмо из Харькова: отец просил, чтобы Вовка приехал к нему, он его столичным врачам покажет.

Идет Вовка на вокзал, стучит костылями по тротуару. Рядом мать с рюкзаком в руках, который бабка специально сшила, чтобы весь немудрящий багаж Вовка мог за плечами нести. Руки-то костылями заняты! Дошли наконец до вокзала. Оглянулся Вовка, прощается с Елизаветградом.

Не раз слышал он, как взрослые сетовали. Что Елизаветград! Вот другие города — это да! Но Вовке жаль расставаться с городом.

Гудит паровоз. Замедляют бег вагоны. Перрон окутывается паром. И вот уже стоит поезд. На вагонах белые таблички: «Одесса — Харьков».

Мать просит проводницу:

— Вы уж присмотрите за сыном. В Харькове его отец встретит. Телеграмму я дам...

Бом!.. Бом!.. — плывет медный звон над вокзалом.

Мать торопливо целует Вовку в губы, в глаза, в нос и говорит то, что говорят в таких случаях все матери:

— Ты там поосторожней, сынок! Не простудись...

Проводница устраивает Вовку возле окна, на нижней полке. Раздается гудок паровоза, вздрагивают на столике бутылки из-под пива, медленно проплывают за окном колокол, часы, дежурный в красной фуражке. Мать бежит за поездом, машет рукой. Вот и вокзал скрылся, и водокачка, и город позади. В горле у Вовки першит.

Чего только не увидишь из окна быстробегущего вагона! А если к тому же ты по железной дороге первый раз в жизни едешь, то и вовсе невозможно от окна оторваться!

Тополя выстроились у обочины дороги. Впереди тополиной шеренги высокий стройный тополь в зеленой шапке, сбитой набекрень. Наверно, командир. Тряхнул он головой, и кажется Вовке, что все тополиное воинство тоже приветливо кивнуло ему вслед.

Колеса вагона весело постукивают — переговариваются. За окном блестит река. По реке пароходик баржу тянет — точь-в-точь как на картинке в учебнике. Старик в лодке сидит. Рыбачит. А поезд бежит и бежит. Вот уже и реки не видно. И неизвестно, поймал ли что-нибудь рыболов.

Белые волы с черными латками на спине тянут огромный воз сена. Высоко на сене тетка лежит, на поезд глядит. Мелькает скелет разрушенного ветряка. У ветряка, как у птицы, опустились к земле перебитые крылья.

Чух-чух-чух!.. — замедляют бег колеса. Проплывает длинная, похожая на сарай станция. Проводница кричит:

— Кто на Кобыляки? Выходи!

Вовка берет костыли и заглядывает в соседнее купе. Красные от водки мужчины вразнобой поют про то, что настало время распрягать коней и ложиться отдыхать. Военный в гимнастерке с перекрещенными ремнями взглянул на Вовку.

— Ты откуда едешь, парень?

— Из Елизаветграда в Харьков, к отцу.

Военный уставился на Вовку, силится что-то вспомнить.

— Ты же... Постой... Сын Катерины?

— Ага.

— Так к кому ж ты едешь?

— К отцу.

— Екатерина Сергеевна замуж вышла, что ли?