Сын чекиста

Семен не приходит, а приезжает на извозчике вместе с братом, черным литейщиком Кузьмой Ягодкиным. Кажется, нет такого местечка на лице Кузьмы, куда бы не набился чугун. И сам он огромный, твердый — словно не живой, а чугунный. Вслед за мужчинами просовывается в дверь большой острый живот. Валентина Ягодкина — жена Кузьмы. Глаза ее испуганны, щеки ввалились, а под глазами старательно запудрен синяк.

— На свадьбу идти, а тут такая неприятность. Об косяк ударилась, — жалко улыбается она.

Не успевает дверь за женихом и его родней закрыться, как к крыльцу, разбрызгивая лужи, подкатывает автомобиль. Из него выскакивают, накрывшись плащом, Иван Савченко и Петр Кравченко. Становится шумно, говорливо.

Катерина и Семен Ягодкин, обнявшись, подходят к Вовке. Семен достает из кармана пугач и пробки — мечту мальчишек.

— Это тебе, сынок!

Вовка прячет руки за спину, чтобы они, жадные, не схватили подарка.

— Не надо мне пугача! — Вовка выскакивает на кухню и слышит вдогонку:

— Дай ему по заднице — сразу за отца признает, — поучает Кузьма младшего брата.

В черном небе вспыхивает молния, озаряет оконное стекло, приплюснутый к нему мальчишеский нос и сползающие по стеклу капли не то дождя, не то слез...

С утра до вечера надрывается хриплый голос шарманки. Белые и черные кони без устали парят по кругу. Гордо изогнулись их шеи, в стремительном беге вскинуты ноги.

На конях восседают краснолицые няньки, фабзаучники в измазанных спецовках, франтовато одетые жиганы и нэпманские отпрыски.

Бегут мальчишки, упершись грудью в огромный дрючок карусели, высоко взлетают их грязные пятки.

Возле статной девушки вьется кавалерист, шпорами позвякивает.

— Прошу, Гапка, угощайся.

— Нам без надобности. У самих деньги есть. Хозяйка гривенник дала. «Иди, — сказала, — Гапка, покрутись, может, жениха себе выкрутишь».

Медленнее движутся кони, струится пот по замурзанным мальчишечьим лицам. Наконец хлопцы бросают опостылевший дрючок и, гордые заработанным правом, охватывают босыми ногами крутые бока деревянных коней. На их место к дрючку бросаются десятки новых добровольцев. И снова мелькают грязные пятки ребят; закусив удила, скачут сказочные кони. Гапка по-мужски села на коня; задралась юбка, оголив тугие икры. Кавалерист, лихо перегнувшись с соседней лошади, обхватил девичью талию. За ними гонится, да никак не догонит белый конь, пришпоренный низкорослым прыщеватым парнем.

Идут со смены рабочие завода «Красная звезда» — в мазуте, в масле, только зубы сверкают. Остановились, глазеют.

— Эх, Катюша, прокачу! — говорит Семен.

Ветер свистит в ушах, волосы треплет. Искрятся любовью глаза Катерины. Ее обняла сильная рука Семена. И как она раньше могла проходить мимо него! Мимо своего счастья...

Возвращаются домой рука в руку. Катерина с досадой подумала: «Опять Петр Александрович ворчать будет. Просил в завком прийти, а я...» У ворот дома толпа. Не с Вовкой ли что? Катерина рванулась вперед. Семен удержал за руку:

— Кузьма озорует. Вальку учит. Пройдем. Нехай их!

Вечерние сумерки раскололись безнадежно тоскливым криком:

— А-а-а-у-у-а!..

Словно и не женщина воет, а тоскует о свободе загнанный в клетку зверь.

— На сносях Валя-то... — расталкивая зевак, Катерина кинулась к калитке.

Перекрывая тоскливый вой, раздалась мужская ругань, вслед за ней дрожащий от гнева мальчишечий голос крикнул:

— Не смей бить тетю Валю! Вот тебе!

Посредине двора, выпятив живот, лежала Валентина в изодранном платье. Рядом топтался Кузьма, закрыв черными пальцами лицо. По руке его медленно стекала струйка крови. На крыльце в воинственной позе стоял Вовка и побелевшими губами повторял:

— Еще мало! Еще дам...

Кузьма разглядел наконец своего обидчика, шагнул к нему и замахнулся кулачищем. Но перед ним выросла Катерина. Литейщик выругался, оттолкнул невестку. Катерина не отступила, с размаху ударила Кузьму в подбородок, да так, что тот пошатнулся.

— Только тронь Вовку!..

Кузьма с пьяным упорством снова было сунулся к крыльцу огреть Вовку, но охнул, согнулся пополам: Екатерина ударила его под дых и приказала:

— Иди проспись! И больше не безобразничай!

Кузьма послушно свернул к своей половине дома и неожиданно трезвым голосом сказал:

— Вот что, Сенька! Чтобы тебя и этой твоей... не было в моем доме! К чертовой матери!

Подошел Семен, губы сжаты, брови насуплены. Еле слышно прошептал:

— Я просил, Катя, не вмешивайся. Дом-то не наш, Кузьмы!

— Вы слышали, что произошло в Харькове?

— Неужели вы ничего не знаете о взрыве?

— В Харькове-то половина города разрушена!

Слухи ползут, обрастают, как снежный ком. Чем дальше от Харькова, тем невероятнее слухи.

— По улицам текли ручьи крови...

— Боже мой, боже мой! Хотя бы война, а то...

— Взорвался арсенал!..

— Со всей России туда бомбы свозили.

— Это руки Антанты. Верьте мне...

Находятся очевидцы, которые «собственными глазами видели» над Харьковом самолеты, сбрасывающие бомбы величиною с дом.

Сообщения газет по сравнению со слухами весьма прозаичны. В семиэтажном здании Наркомпрода приютился охотничий магазин. Предприимчивые дельцы запасли там тридцать пудов пороха. В три часа дня на площади имени Розы Люксембург произошел взрыв. Посыпались стекла в домах, прилегающих к площади. Здание Наркомпрода охватило пламя. Установить причину взрыва в охотничьем магазине не удалось. Все его служащие погибли.

Взрыв в охотничьем магазине имел непосредственное отношение к семье Рывчука. Ванда Станиславовна возвращалась домой. Она медленно поднималась по лестнице, когда раздался грохот, зазвенели стекла, качнулись под ногами ступеньки. Ванда почувствовала, как у нее будто что-то оборвалось внутри, боль пронзила тело, затуманила сознание. Она вскрикнула, схватилась за живот и потеряла сознание.

Соседки подобрали ее на площадке, внесли в комнату. Через час, когда Арсений Александрович пришел из института, его встретила соседка из нижней квартиры и поздравила с дочкой.

Ванда лежала на кровати. Всегда цветущее лицо ее сейчас пугало своей белизной. Арсений Александрович растерянно следил за проворными руками акушерки, пеленавшей маленькое тельце.

— Красавица! Красавица! — приговаривала акушерка. — Вся в отца. Счастливая будет. — Затем акушерка собрала свой чемоданчик и многозначительно сказала: — Мне пора, папаша...

— Ах да! Одну минутку, — засуетился Рывчук и достал из стола несколько бумажек. Это были последние деньги: невелики достатки у студента.

Акушерка пересчитала деньги, на прощанье сказала:

— Роженица должна сытно есть. Вон какая она бледная, а ребенка кормить надо! Не будет мать хорошо питаться — и ребенок будет голодать.

Арсений Рывчук сел на край кровати и гладил растрепавшиеся волосы жены.

Чувство нежности переполняет Арсения Александровича. Как тяжело Ванде, должно быть, жить с ним! Вечная нужда. Накормить ее досыта он и то не может! А она не ропщет. Как бы он хотел, чтобы она не знала нужды! Но что может студент! Если бы он остался работать в Чека, то получал бы приличную зарплату, они бы лучше питались. Но Ванда настояла, чтобы он пошел на рабфак, а потом в институт. Может быть, временно бросить учебу и пойти работать? Надо же дочь растить!

Арсений плотнее укутывает жену серым солдатским одеялом. Слезы навертываются на глаза Ванды. Как хорошо ей сейчас! Вот если бы еще рассказать Арсению о том, что не дает покоя, признаться о встрече в Елизаветграде. Прошел год с тех пор, а она все молчит. И вдруг Ванда поняла, что молчать больше не может. Она сама стала матерью!

— Арсений... у тебя есть сын... В Елизаветграде... Зовут его Володей. И Катерина... Я видела твоего сына.

— Ну что ты выдумываешь? — Арсений Александрович положил руки на влажный лоб жены, подумал: «Наверное, бредит. А что, если не бредит? Сын... Володя. А тут дочь... Да нет! Не может этого быть! Напугалась, бедная, бредит».