Человек из Вавилона

— Благословенна наша земля, господа, благословенна! Взгляните на эту рыбу!

— Великолепная, великолепная! — с наслаждением произнес Парнавазисдзе, угощаясь.

— Вот почему зарились на нашу землю иноземцы, благословенная она, а царь Давид для многих превратил ее в могилу.

— Да и царь Деметрэ воздавал врагам по заслугам, а солнцеликая еще не то сделает с ними. Абуласан, мы ждем здравицы, горло пересохло!

Абуласан поднял пиалу:

— Слава нашей царице, солнцеликой Тамар! Под ее предводительством мы одолеем всех наших врагов!

— Мы им покажем!

— Слава царице!

Все трое опорожнили свои пиалы. Джорджикисдзе затянул «Мравалжамиэр». Абуласан и Парнавазисдзе стали вторить ему. Пели вдохновенно, с энтузиазмом.

Медведь

Эстер после смерти расстроила венчание Бачевы и Ушу, чего никогда не удалось бы сделать ей при жизни.

Слова «раби» Ушу разбили сердце Эстер, а потом, как говорили, она сорвалась с моста и упала в реку. Это еще более усиливало отчаяние Бачевы — уж она-то знала, почему разорвалось сердце несчастной. Бачева молча сидела на полу и оплакивала смерть своей пестуньи. Она решила горевать по ней семь дней, не смыкая глаз, как горевала бы родная дочь Эстер. Может быть, хотя бы таким образом она усидит здесь в течение семи дней и выдержит без Ушу целую неделю. Да, она сидела в своей комнате на полу и оплакивала Эстер, но мыслями была с Ушу: где он? что делает? куда ходит? Сердце подсказывало, что придет время, когда ей захочется встать и помчаться к нему. И настал момент, когда она поняла, что, если сейчас же не свидится с Ушу, не поговорит с ним, она задохнется. Но Бачева взяла себя в руки: «Не сейчас! Не сейчас!» — уговаривала она себя и осталась на полу, а сердце ее исполнилось гордости — она одержала над собой победу, подавила свое желание, душа няни Эстер сейчас важнее всего! Впрочем, чувствовала, долго так длиться не может.

Так прошли три нескончаемых дня и две еще более бесконечные ночи.

После того как с Бачевой прервалась всякая связь, Ушу не оставляла одна-единственная мысль: зачем он живет, какой смысл в его жизни? Он пытался понять, с какой целью явился на свет, какую функцию выполнял, но тщетно. Он тревожился, что скорбь Бачевы продлится целую вечность, хотя и сочувствовал ее решению оплакать няню.

Ушу не знал, чем заняться. Вернулся было к ранее начатому переводу сочинения греческого автора, но не сумел продвинуться дальше, да и как бы это удалось ему, если он не мог вникнуть в смысл прочитанного. Все его мысли были сейчас там, во дворце Занкана. Попытался было заняться правкой переведенного, но и из этого ничего не вышло.

Он не только не знал, куда себя деть, но и чувствовал упадок сил. Казалось, ноги не держат его, и он не мог объяснить себе свое состояние. Потом понял: он боится отца, Саурмага, боится, что тот, как обычно, будет стоять на своем, и это лишало его веры в себя. Гибель Эстер он воспринял как дурное предзнаменование: если бы в тот день за крещением последовало венчание, с отцом нечего было бы выяснять — Саурмаг оказался бы перед свершившимся фактом. Он гневался бы? Ну и пусть! Рвал и метал бы? На здоровье! Иудейка Бачева, она же христианка Сидония, так или иначе бывшая еврейка была бы уже его венчанной женой. А теперь… Теперь Саурмаг сделает все, чтобы помешать ему.

Саурмаг тоже пребывал в мрачном расположении духа. Узнав о крещении Бачевы, он понял, что теряет влияние на сына. Вспомнилось, как после возвращения Ушу из Византии, тот не раз высказывал свое несогласие с отцом. Порой даже резко заявлял об этом — ставил под сомнение правильность его действий и высказываний, но это были их личные споры. Он не мог себе представить, что его единственный сын изберет себе в жены еврейку и пойдет против его, Саурмага, воли. Узнав о крещении Бачевы и предполагаемом венчании, он пришел в ярость.

«Смерть этой еврейки, можно сказать, спасла нас, а то ведь Ушу ни во что не поставил ни меня, ни свою мать, ни Христа, ни ангелов дома… Получается, надо благодарить эту иудейку!» — думал он, наливаясь злобой.

Но внешне оставался спокойным. Ничего не говорил Ушу. А вечером решил оставить город и некоторое время пожить в родовом поместье. «Брошу его одного, может быть, придет в себя, одумается, а нет, так я буду ни при чем! Он поймет, что между нами все рушится».

С утра он приказал управляющему приготовиться к поездке в имение. А у Дареджан спросил, какую повозку она предпочитает, крытую или нет, — в дороге их может застать дождь.

— А Ушу, Ушу ведь поедет с нами? — был ответ Дареджан.

Саурмаг не обратил внимания на ее слова — и без того много забот. Но через некоторое время сказал жене:

— Скажи ему сама, может, тебя он послушает и поедет с нами. Что может быть сейчас лучше отдыха в поместье!

Дареджан, естественно, ничего не знала ни о Бачеве, ни о том, какой пожар полыхал в сердцах отца и сына.

— Когда это было, чтобы Ушу не слушал отца! — подивилась она.

Саурмаг посмотрел на нее с сожалением и пошел завтракать.

Появление Ушу в гостиной было полной неожиданностью как для Саурмага, так и для Дареджан. Саурмаг, не поднимая головы, продолжал есть.

— Что с тобой, сынок, на кого ты похож, посмотри, какие круги у тебя под глазами, — сказала Дареджан и ласково погладила по щеке сына, когда он наклонился к ней для поцелуя. В этот момент Саурмаг поднял глаза на Ушу — потухший неживой взгляд, бледное безжизненное лицо. Тяжело волоча ноги, он подошел к своему месту за столом. Саурмаг почувствовал — Ушу собирается что-то сказать. Понял и то, что он сейчас произнесет, — не такой он был отец, чтобы не знать намерений сына. Спорить с ним он не желал, поэтому решил опередить его.

— Хи-хи-хи, — захихикал вдруг Саурмаг, — чего только люди не придумают! Хоть женщина, хоть мужчина! Хи-хи-хи! Ты слышала, — обратился он к жене, — чтобы женщина отреклась от своей веры и ради всяких там лобызаний перешла бы в другую?! И такая женщина может быть опорой семьи?!

— Уй, что ты такое говоришь, батоно? — возмутилась Дареджан.

Ушу смотрел на отца. Саурмаг не понял, что выражал его взгляд — отвращение или изумление.

— Разве не так? Разве я лгу?! — снова захихикал Саурмаг и надкусил куриную ляжку. А Ушу не сводил с него пристального взгляда. Не выдержав его, Саурмаг перестал жевать и обернулся к сыну: — Разве я не прав? — тихо повторил он. В голосе его звучали и злость и досада.

Интонация, с которой были произнесены эти слова, бичом стегнула Ушу. Отец злился на него, распекал, угрожал, наконец. «Если не послушаешь меня, если мои слова для тебя не закон, увидишь, что тебя ждет, что с тобой будет» — вот каков был подтекст его слов. И именно тогда, когда Ушу должен был высказать отцу все, что он думает, именно тогда, когда он должен был смело встретить его взгляд, Ушу ничего не сказал и опустил глаза. Саурмаг наклонился над ним, — казалось, готовый к взлету, раскрывший крылья орел принял человеческий облик. Глаза его метали искры.

— Отвечай, разве я не прав? — опять же негромко, деля слова на слоги, спросил Саурмаг. Он смотрел на сына, сощурившись. Жестокий, ледяной холод его глаз стрелой пронзил сердце Ушу. Ничего не сказав, он тяжелым неспешным шагом направился к двери — он чувствовал, что задыхается.

— Почему ты так наскакиваешь на сына, батоно? Разве не жаль его?! — тихо спросила Дареджан.

Саурмаг недовольно посмотрел на жену и какое-то время не сводил с нее раздраженного взгляда, потом покачал головой и поднялся. Спешить было некуда, прятаться в поместье уже не имело смысла. Чего скрываться, когда все уже сказано и Ушу понял все именно так, как хотел Саурмаг. Чего же еще? Теперь уже пусть Ушу думает, пусть Ушу решает, как избавиться от этой еврейки.

Саурмагом владело чувство удовлетворения.

Ушу в это время бездумно стоял во дворе. Ком в горле душил его, затылок горел. Он должен вернуться в столовую и поговорить с отцом. Спокойно, не спеша дать ему понять, что тот не прав, что так вести себя нельзя… он берет грех на душу… Ушу должен вернуться и все это высказать отцу… Как горит затылок… и левая рука немеет… Спокойно объяснить ему, что…