Неизбежное. Сцены из русской жизни конца 19-начала 20 века с участием известных лиц (СИ)

- Господи, боже мой! Ну как вы собрали "небесную лестницу"?! Вы же её перевернули наоборот! Господи, боже мой, неужели трудно было посмотреть на мои отметки "верх, низ", я их специально для вас поставил! А теперь что получилось... - он взглянул на декорации и вдруг замолк. Курящие люди невозмутимо продолжали курить, не трогаясь с места; Малевич задумался, отступил на два шага назад, наклонил голову вправо, а потом влево, и пробормотал:

- А впрочем... Да, так определённо лучше... - после чего сказал вслух. - Ладно уж, оставляем, как есть. А это, - он показал на принесённое Колей и Ваней, - мы прикрепим теперь внизу: это станет основанием лестницы и одновременно бортами ковчега. Так лучше: теперь у нас будет ковчег, на котором происходит всё действие. Да, неплохо получилось - настоящее искусство всегда вырастает из ошибок! - он потёр руки и даже крякнул от удовольствия.

- Казимир Северинович, а нам что делать? - спросил Коля.

- Идите, получайте роли, чего вы стоите? - он схватил молоток и принялся приколачивать фанеру. - Где-то там бродит наш... этот, как его... кто роли выдаёт... А если его не найдёте, скоро приедут Маяковский с Мейерхольдом, они помогут.

***

Найти того, кто роли выдаёт, оказалось невозможно: все его видели, все утверждали, что он "вот только что был здесь", но никто не мог сказать, где он находится. Зато Коля и Ваня нашли большой самовар с кипятком, поддерживаемый в горячем состоянии стариком-швейцаром.

- Содом и Гоморра, истинные Содом и Гоморра, - ворчал он, подкладывая щепки в самовар. - Раньше в ознаменование премьеры стол на сцене ставили на пятьдесят кувертов, и всё из чистого серебра. Кушанья из "Вены" привозили, официантов из "Кюбы" приглашали, сам господин Нейшеллер, наш благодетель, приезжали и оставались довольны, а ныне... - он безнадёжно махнул рукой. - Поди, и посуды у вас не имеется? - спросил он Колю и Ваню. - Понятное дело, откуда у вас посуда при таких-то одеяниях, - он подал две надтреснутые фаянсовые чашки. - Нате уж, держите, да только вернуть не забудьте, а то теперь такие актёры пошли, что чашки крадут.

Пристроившись в зале около сваленных в кучу стульев, Коля и Ваня блаженно отхлёбывали кипяток.

- Да, по крайней мере, тепло... - проговорил Ваня, но тут по залу пронёсся шум, все встрепенулись и вытянули шеи, всматриваясь в двери.

- Маяковский! Маяковский! Маяковский идёт!

В зал вошёл высокий молодой мужчина с резкими чертами лица. На нем была безупречная пиджачная пара и хорошее пальто, но шляпы не было, а голова была выбрита наголо. Он быстро шел к сцене; за ним бежали десятка два человек, кричавшие на ходу:

- Маяковский, прочтите что-нибудь! Умоляем! Не ломайтесь, Маяковский, сколько можно за вами бегать!

Взобравшись на сцену, Маяковский пожал руку Малевичу и отрывисто спросил:

- Ну как, готово наше художество? Успеем к сроку?

- Успеем, если... - хотел сказать Малевич, но его перебили прибежавшие с Маяковским люди:

- Прочтите стихи! Это просто невежливо, Маяковский, все вас просят.

- Невежливо гнаться за мной, словно за вором на базаре, - парировал Маяковский. - Ну, чёрт с вами, слушайте.

Он подтянул штаны, заложил руки за спину, качнулся с пятки на мысок и звучным басом, чётко разделяя слова, прочёл:

Граждане!

Сегодня рушится тысячелетнее "Прежде".

Сегодня пересматривается миров основа.

Сегодня

до последней пуговицы в одежде

жизнь переделаем снова...

Тебе, революция,

освистанная,

осмеянная батареями,

тебе,

изъязвленная злословием штыков,

восторженно возношу

над руганью реемой

оды торжественное

"О"!

Тебе обывательское

- о, будь ты проклята трижды! -

и моё,

поэтово

- о, четырежды славься, благословенная!

В зале захлопали и засвистели; кто-то крикнул:

- Маяковский, каким местом вы думаете, что вы - поэт революции?

- Местом, диаметрально противоположным тому, где зародился этот вопрос, - немедленно отозвался Маяковский.

-- Вы писали, что "среди грузинов я - грузин, среди русских я - русский", а среди дураков вы кто? - не унимались в зале.

- А среди дураков я впервые, - отрезал Маяковский.

- Так вы полагаете, что мы все идиоты?

- Ну что вы! Почему все? Пока я вижу перед собой только одного, - под общий смех ответил Маяковский.

- Но ваши стихи мне непонятны! - обиделся вопрошающий.

- Ничего, ваши дети их поймут! - пробасил Маяковский.

- Нет, - закричал он, - и дети мои не поймут!

- А почему вы так убеждены, что ваши дети пойдут в вас? Может быть, у них мама умнее, и они будут похожи на неё, - задумчиво сказал Маяковский.

- Маяковский, вы хорошо одеты, но всё время подтягиваете штаны, - выкрикнула какая-то барышня. - Это же неприлично.

- А приличнее будет, если они с меня совсем упадут? - с самым серьёзным видом посмотрел на неё Маяковский. Зал взорвался хохотом, а Маяковский взял Малевича под руку и сказал:

- Пойдёмте, Казимир Северинович, найдём место потише, здесь нам не дадут поговорить.

- Слышал? - Коля толкнул Ваню в бок. - Пойдём и мы за ними, а то ничего не добьёмся.

***

Отыскать Малевича и Маяковского удалось в одной из разорённых гримёрных в служебной части театра. Маяковский, недовольно оглянувшись на Колю и Ваню, спросил:

- Что, тоже хотите стихи послушать или поспорить со мной пришли?

- Это мои протеже, Владимир Владимирович, я их привёл. Хотят в пьесе участвовать, - вступился за них Малевич.

- А, это другое дело! Да вы поставьте свои чашки на стол, - не бойтесь, не сопрём, - улыбнулся Маяковский. - Значит, желаете роли получить? Студенты? От учёбы отлыниваете?

- Какая сейчас учёба... - протянул Ваня. - Я раньше на философском учился, а сейчас кому нужна философия.

- Если вы имеете в виду грызню старых фолиантов, то, кроме мышей, никому. Настоящая философия сейчас шагает по улицам и площадям, задавая тон революции, решительно сказал Маяковский. - К чертям собачим выбросьте ваших Кантов и Гегелей, вооружитесь революционной идей, как маузером, и прокладывайте дорогу новому миру.

- Я ему об этом говорил, - вмешался Коля. - Почти слово в слово.

- Но Кант и Гегель тоже писали о новом мире, - испугавшись своей дерзости, возразил Ваня. - Как же их выбросить? Это классика.

- Откуда у вас такое рабское преклонение перед классикой? - удивился Маяковский. - Она была частью старого мирка почтенных профессоров и скучающей интеллигенции, а рабочему люду была недоступна:

Это что - корпеть на заводах,

перемазать рожу в копоть

и на роскошь чужую

в отдых

осоловелыми глазками хлопать?

Впервые в истории мы создаём культуру не для избранных, а для самых широких народных масс, - так чего же вы скисли? Революция - это творчество, это такой порыв, которого не знал прогнивший старый мир, а вы кукситесь.

- Не он один, сколько интеллигентов отшатнулось от революции, - сказал Малевич. - Пока её не было, ждали революцию как обновления, а когда пришла, в ужасе кричат: "Она не такая, как мы хотели, она неправильная, прекратите сейчас же!".

- Вот, вот, я в "Мистерии" такого типчика вывел: он тоже вроде за революцию, но за гладенькую и чистенькую, без грязи, без крови, без голода, - кивнул Маяковский. - Такие переживали за народ в романах Льва Толстого и поэмах Некрасова, а когда этот народ вырвался из своих фабрик и деревень и взял власть, возопили: "Это хамы, варвары, они нам всё разрушат! Загнать их назад, не пускать, не позволять!".