На заре царства (Семибоярщина)

— Боярышня, полно, опамятуйся, — неискренне-сочувственно заговорил он своим скрипучим голосом. — Полно надрываться, родная. Буде… О себе подумай…

И вдруг, услышав этот ненавистный голос, Наташа на мгновение опомнилась, рванулась, боярин снова протянул к ней руки, но две других сильных резко отстранили его и подхватили потерявшую сознание девушку. Цыплятев оглянулся: возле Наташи стоял и приводил ее в сознание Дмитрий Аленин.

Цыплятев раздраженно крякнул, повел плечом, потоптался на месте, потом подошел к гробу, смиренно вздохнул, поклонился до земли, сокрушенно-сочувственно покачал головой над покойницей и с чувством приложился к краю гроба.

Наташа продолжала вскрикивать. Домашние по очереди подходили прощаться с покойницей. Плакальщицы хором вопили и причитали. Отец Александр вложил в руки умершей отпустительную грамоту. Стали поднимать крышку гроба. Наташа рванулась и судорожно вцепилась в него руками. Аленин и Матвей Парменыч насилу оторвали ее и понесли к подъехавшей каптане. К ним на помощь поспешил старый слуга Мойсей Кудекуша.

Боярин Цыплятев придержал его за рукав.

— А кто же молодчик тот? — кивнул он головой в сторону Дмитрия, и сдержанное злорадство послышалось в его скрипучем голосе.

— Не знаю, боярин. Прохожий, верно, — холодно ответил Мойсей и торопливо ушел по направлению к каптане.

«Не знаешь? — самодовольно ухмыльнулся боярин и плотнее запахнулся в новую, в первый раз надетую по случаю похорон «смирную» шубу, крытую синим сукном. — Ладно! Коли ты, раб, не знаешь, так, стало быть, боярин твой знает. Его уж и поспрошаем!»

И, погасив заблиставшую в щелках оплывших глаз мстительную радость, Цыплятев смиренно отошел в сторонку.

— Беда, боярин! — тревожно сказал Мойсей, когда каптана с посаженными в нее Наташей и старухой мамушкой тронулась к воротам церкви.

— Ну? — коротко спросил Матвей Парменыч.

— Боярин Цыплятев Дмитрия Ипатыча опознал.

Как ни был поглощен своим горем Матвей Парменыч, он встревожился.

— Говорил, не место тебе здесь, — строго сказал он Аленину. — Ступай домой. Простился, и будет. Да до ночи не показывайся. Позову.

— В путь мне время, — возразил было Дмитрий. — Дозволь уж, Матвей Парменыч, и с тобой проститься.

— Не дело, — так же строго и коротко сказал боярин. — До ночи, говорю, обожди. Перемолвиться есть о чем.

И он направился к могиле. Ее скоро засыпали землей. Присутствующие стали подходить к стоявшей кутье и трижды ее брать.

Печальная церемония была закончена.

Глава IV

«Отцы-молодцы»

Тем временем во дворе хором Матвея Парменыча шли деятельные приготовления по устройству «столов» — поминальных обедов. Одни столы готовились для почетных гостей, родственников и близких семье боярина, другие — для прислуги, челяди и посторонних лиц, которые хотели бы прийти помянуть. В сущности не время было думать о многочисленных гостях, но обычай пышного поминовения был крепок, и это считалось делом благочестивым.

Дом Матвея Парменыча вообще славился гостеприимством, и теперь в память хлебосольной при жизни хозяйки боярин распорядился не считать издержек и припасов по приготовлению столов; гостьба, таким образом, хоть и по печальному поводу, предстояла для участников ее «толстотрапезная» [32].

За суетливыми хлопотами на поварне наблюдал ключник Маркел Маркыч, а за приведением в надлежащий порядок столовой палаты присматривал дворецкий Ларивон, которая, предназначенная для большого количества гостей, помещалась в отдельном строении, соединенном с сенями главного дома крытым переходом. Хотя Матвей Парменыч был человек скромный и трезвый, но знатно угостить гостей в былую пору, в дни домашних торжеств, он любил. Поэтому парадная столовая была построена и прибрана по тем временам нарядно и даже роскошно. В больших косящатых [33] репьястых окнах слюда была вставлена прихотливыми репейками, составлявшими различные замысловатые фигуры птиц и зверей и раскрашенные яркими красками. В других, образчатых [34], слюда, вставленная квадратиками, была расписана огромными узорами из листьев папоротника и цветов. А в среднем двойном красном окне было даже вставлено заграничное цветное стекло — украшение, весьма редкое в те времена. Потолки-подволоки были подбиты крашеным малинового цвета тесом и такого же цвета кожей были обиты стены. Столовая во всех мельчайших подробностях, вплоть до дверных медных жиковин-петель с подложенным под петлями красным сукном, была построена под любовным наблюдением опытного хозяина артелью лучших московских и иноземных мастеров. Над рукодельными украшениями поработала искусная мастерица, покойница Феодосия Панкратьевна с Наташей и сенными девушками. Пол устилал огромный ковер из суконных квадратов ярко-красного и темно-гранатового цвета вперемежку с суконными лапчатыми узорами, нашитыми на нем золотистыми нитками. Угол комнаты с драгоценным оплечным [35] образом Христа Спасителя, резанным на белой кости, в серебряном окладе чеканной работы, задергивался занавеской-застенком голубого цвета с золотой бахромой, а самый образ — убрусцем [36] со спущенной вниз пеленой, унизанными драгоценными камнями и расшитыми дробницами-блестками. Полавочники [37] на лавках, коврики-наоконники были по шелку расшиты золотом. Бархатные и алтабасовые скатерти, покрывала поверх камковых с золотошвейными каймами подскатертников, длинные узкие дубовые столы. Словом, весь этот богатый «хоромный наряд» [38] свидетельствовал об искусстве, трудолюбии и домовитости покойной боярыни, известной на Москве рукодельницы.

Но так выглядела столовая в праздничное время. Теперь же, под наблюдением дворецкого Ларивона, стены поверх красной кожи были затянуты черным сукном и такого же или синего цвета покрышки сменили ковер, полавочники, наоконники и скатерти. Даже огромное серебряное узорное паникадило было затянуто синей кисеей, из-под которой выглядывали желтые восковые свечи. Черные покрышки были накинуты и на поставцы-угольники, хранившие предметы столовой роскоши: драгоценные сосуды, серебряные или позолоченные, в виде всевозможных животных, лошадей, волов, петухов, лебедей, орехов, рогов.

В ожидании скорого прихода поминальщиков-гостей Ларивон уже распорядился зажечь свечи паникадила и велел приносить из поварни блюда и рассольники [39] с холодными кушаньями, а из погреба — ендовы, кувшины и мушормы [40] с напитками. Все это спешно расставлялось на столе, где уже стояли серебряные тарелки, солоницы на зверках, уксусницы и перечницы на ножках, замысловатые горчичницы, лежали фигурные ложки, двузубые вилки и грудились разновидные — с пузами, ложками и пупышами [41], украшенные видами птиц, рыб и зверей, всевозможные кубки, чаши, стопы, стаканы, ковши и чарки.

На людскую половину и на двор, где на открытом воздухе тоже были расставлены столы, из поварни носили огромные «естовные» [42] железные котлы, вкусно дымившие из-под крышек запахом постной пищи, и ведра, и кувшины с брагой и пивом.

Возле этих столов толпились и сидели на скамьях люди разного звания из простолюдинов, падкие на дармовщинку-угощение, принюхивались к соблазнительному запаху, несшемуся сквозь открываемые время от времени двери поварни, и нетерпеливо дожидались угощения.

Возле края одного стола расположились трое не то странников, не то монахов, судя по одежде. Они топтались от разбиравшего их на тощий желудок мороза и усердно растирали носы и уши. Один из них, рыжий, косоглазый, дородный и жизнерадостный, — отец Мефодий, как его звали, — гнусавым певучим голосом нараспев наставительно толковал что-то глухому и старому, с выцветшими слезившимися глазами мужику в рваном овчинном тулупе и пленицах [43] на ногах, который, опершись о костыль, внимательно его слушал. Другой странник, здоровый детина со смуглым лицом, черными бровями, густо нависшими над мрачными глазами, с недобрым тяжелым взглядом, угрюмо присел на скамье и бросал исподлобья короткие обшаривавшие взгляды по сторонам. Звали его отцом Антипой. Третий, отец Савватий, жилистый, худенький, юркий, с быстро бегающими мышиными пронырливыми Глазками, с тощей бороденкой клинышком, изредка смеялся неприятным пронзительным хихикающим смехом и нетерпеливо посматривал в сторону ворот.