Ночной гонец

Фохт уже убедился, что Йон из Брендеболя — крестьянин рассудительный и покладистый, человек миролюбивый и увещаниям поддается. Он хочет добром уладить распри, чтобы вся деревня жила в мире и и тиши. Так что с ним можно обойтись по-хорошему. Подстрекатели, которые сговорились и послали штафет, говорит ему поэтому фохт, не подумали, сколько горя да беды может выйти из этого. Не понимают они, что сами себе готовят кровавую баню. Они всякий раз забывают, сколь горестно кончаются для них смуты. Что вышло у крестьян из Мёре при короле Густаве-Адольфе Великом? А ведь тогда и ратники были заодно с ними! Бунт затеяли с вилами да топорами! Одного отряда рейтаров хватило, чтобы разогнать всю эту свору. А чем кончился тогда мятеж? [29] Крестьян, которые упорствовали до последнего, заперли в сарае и сожгли. А зачинщиков и гонцов, что везли штафет, прежде чем отрубить им головы, пытали и колесовали. Главарю их в смертный час надели на голову железную корону, словно королю, только корону ту сперва накалили докрасна на огне. У злодея спалило всю кожу на голове, да делать нечего — пришлось ему носить корону и быть королем мятежных холопов.

После того как смутьяны были умерщвлены, отрубленные их головы посадили на колья изгородей вдоль проезжих дорог в назидание и для острастки остальным. Не худо было проезжающим крестьянам из Мёре полюбоваться на эти головы. Они торчали на кольях, покуда от них не остались одни обглоданные, голые черепа. И белели эти черепа мужицкие на жердях, точно белые голуби на ветках. Вот уж, верно, была пожива воронам в тех краях!

Только с той поры крестьяне в Мёре присмирели и стали покорными, словно только что окольцованные свиньи, что не могут рыть землю пораненным рылом.

— И такая награда ждет всякого, кто станет передавать крамольный штафет!

Йон Стонге стоял, слушал и крутил головой во все стороны, точно чувствовал уже, что удавка захлестнулась у него на шее. Он был из тех, кого создатель наделил даром воображения, подчас мучительного, и этим даром он пользовался весьма усердно.

— Ну, где уж крестьянам со своим жалким оружием одолеть господ! — продолжал Борре. — Пошлют против них из Кальмара ратников с мушкетами и пиками, и те переколют их, точно свиней. Убитые кучами будут валяться и плавать в собственной крови. Так неужто же они станут губить свою жизнь ради смутьянов? Неужто им хочется, чтобы их вдовы и сироты плакали по ним горючими слезами? Или им опять захотелось кровавой бани?

Тут, в Брендеболе, крестьяне принадлежат помещику Клевену, и с той поры, как этот душегуб и насильник Сведье сбежал в лес, в деревне — тишь да гладь. И если они будут повиноваться своему господину, то и впредь будут мирно жить-поживать в своих домах. Господин Клевен печется о них, и они будут в полной безопасности в своих усадьбах, если только останутся смирными и покорными. А подстрекатели, что мутят народ, видно, последнего ума лишились.

Борре не сводил глаз со старосты, который беспокойно топтался на месте. Нет, этот человек не похож на подстрекателя. У него лицо степенного крестьянина. По всему видно, что он и сам негодует на своих непутевых собратьев, из-за которых не стало житья разумным людям.

— Так ты говоришь, ничего не слыхать про штафет?

— Мне о нем ничего не ведомо.

— Будьте начеку! Тайный штафет может дойти и до вас!

Йон Стонге все еще прижимал левую руку к груди, сердце у него нестерпимо защемило. Острия утренней звезды вонзились в его тело. Как ему избавиться от них?

И он пустился в длинные рассуждения. Ему, мол, ведомо, что в Брендеболе никто не замышляет крамолы и кровопролития. Односельчане, правда, ропщут на непосильные поборы и на тяжкую барщинную повинность. Их беззаконно принудили отбывать барщину, им хотелось бы вернуть свои права, и за это их никто не вправе осудить. Но ни один из крестьян не собирается бунтовать и идти против власть имущих. Такого у них и в мыслях нет. Хорошо бы, если бы им удалось вернуть себе нрава по доброму согласию.

От таких слов фохт просиял и успокоился. Он встал и похлопал старосту по плечу:

— Ну, я вижу, Стонге, ты бунтовать не станешь и не пойдешь за смутьянами… И не прогадаешь! — Ларс Борре подумал немного и добавил: — У тебя вроде осталось еще полбочки оброчной ржи?

— Да, около того.

— Эту рожь я тебе дарю. Оставь себе.

— Стало быть, мне можно оставить ее себе на прокорм? — подивился староста.

— Да, на прокорм. Пеки, знай, хлеб из чистой ржаной муки. Ты его заслужил.

С этими словами Ларс Борре ушел в дом. Йон Стонге не двигался с места, недоверчиво глядя ему вслед.

Неужто и вправду ему не придется больше есть хлеб, замешенный на мякине, почках и коре? Неужто фохт сам, своими руками, отдал ему оброчную рожь? Что-то не похоже это на Ларса Борре. Может, он нынче выпил и от этого подобрел? Хотя Стонге не заметил, чтобы он был навеселе. Но что сказано, то сказано: староста может взять себе полбочки оброчной ржи.

Стонге стоял, радуясь своей удаче, но тут рука его коснулась груди, и он вспомнил о том, что спрятано у него под армяком. На груди у него схоронена окровавленная доска со знаком утренней звезды.

Староста повернул обратно с полдороги. Он не пошел в усадьбу Бокка и дела еще не кончил. Надо обождать, покуда фохт уляжется спать. Он свернул на тропку и пошел к покосу на берег озера. А с тем делом успеется, он пойдет к Бокку сегодня же вечером.

«Скачи! Скачи! Нынче же в ночь! Скачи в Виссефьерду!»

Но ленсман со своими людьми уже выехал на розыски. По всем дорогам выставлены заставы.

Йон из Брендеболя подходит к изгороди, опоясывающей луг. Вдруг он останавливается как вкопанный и глядит на нее во все глаза. Он не сводит взгляда с кольев изгороди. Ничего приметного в них нет — колья как колья, можжевеловые, заостренные, очищенные от коры; локтя на два выступают над перевязью. Они ничем не отличаются от других кольев, но староста не может отвести от них взгляд. Он долго смотрит на них, а потом проворно перелезает через плетень.

Он идет по лугу, подходит к ручью и пьет чистую воду из железного ковша, что лежит на берегу. Он заходит в густой лозняк, останавливается помочиться, а потом идет дальше. Он опять подходит к изгороди и застывает на месте. Глаза его опять прикованы к кольям. Ничего диковинного нет в этих кольях, но староста все разглядывает их. Острые концы их локтя на два выступают над перевязью. Эти колья вбивают по два в землю и накрепко перевязывают ивовыми лозинами, чтобы они не расходились. Много раз видел Йон Стонге такие колья и сам вбивал их в землю, уж ему-то они не в диковину. Но он долго стоит, не отводя от них глаз, а потом поворачивает обратно. Он не перелезает через изгородь, он идет другой дорогой.

Нынче вечером Йон Стонге, завидев изгородь, пятится назад и обходит ее стороной. Ибо чудятся ему на ней страшные видения. Не мудрено, что староста со страхом пятится от каждого плетня. Ведь на кольях насажены отрубленные головы. Он узнает лица. Он останавливается, долго глядит на них, а потом сворачивает в сторону. Острия втыкаются в красное мясо на растерзанной шее; крепко сидят головы. Не чужие головы видит он, а головы своих односельчан. Узнает людей, с которыми встречается и беседует всякий день. Это их мертвые головы натыканы на колья.

Остекленевшие белки глаз, оскаленные рты с вывороченной верхней губой, с обнаженными деснами, белыми, точно брюхо дохлой рыбы, слипшиеся окровавленные бороды, шевелящиеся на ветру… Эти мертвецы выставлены для острастки и предостережения. Они понесли кару за то, что передавали крамольный штафет.

Голова, посаженная на кол, точно дорожное пугало, — вот удел зачинщиков бунта. Мертвая голова на изгороди — вот участь того, кто передает штафет.

Ханс из Ленховды, клейменый палач, безухий, изукрасит мертвыми головами все изгороди по дороге между Брендеболем и Убеторпом. Он посадит их на колья по дороге между деревней и поместьем для устрашения крестьян. И увидит тут жена мужа, мать — сына, сын — отца. Будут они, проходя по дороге, кивать своим родимым, но мертвецы на кольях не кивнут им в ответ. Вороны исклевали головы, и теперь голые черепа белеют, словно голуби на ветках.