Рассказы и завязи (СИ)

Репнин очень любил этот момент киносъемки, когда, повинуясь его воле, зажигался яркий свет, работала кинокамера, перед которой разворачивалось действо, придуманное им же. Это были благостные для его души минуты, в которые он чувствовал себя творцом и верил в то, что происходило перед ним.

Вот и сейчас, глядя на начавшуюся съемку, он думал и свято верил, что в той далекой реальной жизни все было именно так…

…Государь император Николай Александрович Романов сидел за письменным столом в своем Царскосельском кабинете и писал, склонившись над белым листом бумаги. Иногда он поднимал голову и подолгу глядел в большое окно, за которым стоял серый августовский день, и порывы ветра шевелили листву деревьев дворцового парка.

Видно было, что многие мысли одолевали этого человека в походной офицерской гимнастерке с погонами полковника русской армии.

А думать и в самом деле было о чем…

…С прошлого лета по западным землям Российской империи тяжелыми и кровавыми шагами под музыку артиллерийских залпов идет великая война. Под ружье поставлено почти пятнадцать миллионов мужчин — молодость и цвет подданного ему народа. Всего лишь год минул, а ему кажется, что прошло многолетие жизни с той поры, как подписал он манифест о войне между Россией и Германией. Может быть, вспоминал он сейчас слова того манифеста, им же самим и написанные:

«…С спокойствием и достоинством встретила наша великая матушка-Русь известие об объявлении нам войны. Убежден, что с таким же чувством спокойствия мы доведем войну, какая бы она ни была, до конца»…

Да, видит Бог, Россия не хотела войны. Она выступила на защиту своих славянских братьев-сербов, когда Австрия отвергла мирное решение сараевской трагедии и первой стала бомбить Белград.

А как не задуматься было ему, государю земли русской, о вероломстве германского императора Вильгельма, кузена Вилли, у которого он был в гостях всего за год до войны на свадьбе императорской дочки. И через год Вилли объявляет войну России, а, стало быть, и ему — Никки!

Какою же черною злобой затмило разум говоруна Вильгельма, что он пошел войной на страну своего брата? Долго, видно, та злоба копилась. Уж не с того ли их свидания в пятом году на яхте «Полярная звезда» в балтийских водах у Бьерке, когда Николай, делая вид, что поддался уговорам Вилли, подписал договор о русско-германском союзе, подсунутый ему германским императором? Но тот договор был явно направлен против Франции — союзницы России и, прибыв в Петербург, Николай отказался от такого союза, отправив Вильгельму ноту. Говорят, что, прочитав её, Вилли взбесился и затаил с той поры на Никки обиду, хотя внешне её никогда не проявлял.

А, может быть, вспомнилось ему, как, получив паническое послание о помощи французского президента Пуанкаре, где тот писал, что немцы вот-вот займут Париж, двинул он сразу две армии в Восточную Пруссию, которые отвлекли дивизии немцев от Парижа, заплачено было за это спасение очень дорогой ценой — жизнями многих тысяч русских солдат и офицеров. Как можно такое забыть?

После первых побед в Галиции к лету нынешнего пятнадцатого года из-за нехватки резервов, особенно снарядов, да и, что греха таить, из-за бездарного командования, начался отход русских армий от занятых кровавыми боями рубежей. И вот в июне враг захватил Львов, затем и всю Галицию, пал Перемышль, а за ним Варшава, Ковно, Брест-Литовск… Катастрофа была неминуемой.

Вот почему он, государь император Николай Второй, на днях сместил Верховного главнокомандующего русскими войсками и своего двоюродного дядюшку великого князя Николая Николаевича и взял груз тяжких забот об армии и России на себя…

…Николай даже не заметил, как в кабинете появился дежурный генерал-адъютант Бенкендорф.

— Позвольте, Ваше императорское величество? — негромко произнес он, деликатно кашлянув.

Государь повернул голову от окна и посмотрел на вошедшего обер-гофмаршала каким-то рассеянным взглядом.

— Ах, это Вы, Павел Константинович? Да, да… Что там у Вас?

— Пора, Ваше величество, — опять негромко сказал Бенкендорф.

— Что — пора? — не понял Николай.

— Ваше императорское величество, Вы изволили приказать подготовить два мотора, чтобы ехать на станцию. Моторы готовы, Ваше величество.

— Чтобы ехать на станцию, — задумчиво повторил Николай слова Бенкендорфа. — А оттуда в Ставку, и там взять бразды правления армией в свои руки. Так?

— Так точно! Согласно принятому Вами решению. Судьба России в Ваших руках. Так что пора, Ваше величество.

— Ну, что ж… Пора так пора.

Государь вышел из-за стола, поправил гимнастерку под широким кожаным ремнем и, взяв портсигар, достал оттуда папиросу своих любимых «Сальве» и вставил ее в пенковый^[1] мундштук.

Зная, что царь никогда не спешит, равно как никогда и не опаздывает, генерал Бенкендорф терпеливо ждал, пока Николай закурит и сам продолжит разговор.

Так и случилось.

Государь встал спереди своего письменного стола, прикурил от спички папиросу, пригладил рыжеватую бородку и, внятно выговаривая по обыкновению каждое слово, вдруг спросил:

— А как Вы сами, Павел Константинович, оцениваете мое решение стать Верховным главнокомандующим?

— Самым положительным образом, Ваше величество. В сей трудный для родины час Вы вершите подвиг, беря на себя всю ответственность за судьбу Отечества. В этом суть самодержавия. Мы же, Бенкендорфы, всегда верно служили престолу и России. Могу ли я думать иначе?

— Знаю, Павел Константинович, — с еле заметной улыбкой произнес Николай. — Потому и говорю с Вами об этом… А как Вы думаете — мой отец поступил бы так же?

— Без всякого сомнения, Ваше величество. Ведь и сейчас при дворе вспоминают его, как человека решительного. Особенно тот случай, когда австрийский посол однажды за обедом и разговором по тому же балканскому вопросу пытался убедить императора Александра не вставать на защиту Сербии и даже стал угрожать мобилизацией двух или трех армейских корпусов. Ваш батюшка спокойно согнул из серебряной вилки петлю и положил её перед австрийским послом, сказав при этом: «Вот что я сделаю с вашими армейскими корпусами».

— Да, да, Вы правы. Спасибо, что напомнили тот случай… Ну, а что думают нынче в нашем правительстве, к примеру?

Бенкендорф сделал несколько шагов к столу и раскрыл принесенную с собой кожаную папку.

— В правительстве сие известие воспринято по-разному. Большинство министров паникуют и не одобряют решения Вашего величества. Такое же положение и в Думе.

— Я знаю, — кивнул Николай. — Третьего дня приезжал сюда из Думы Родзянко и пытался меня отговорить. Я, конечно, сказал ему, что мое решение бесповоротно… Но меня поразил сам факт его приезда сюда!.. Что же еще, любопытно знать, говорят наши государственные мужи?

— Министр иностранных дел Сазонов называет Ваше решение «ужасным» и «опасным».

— Так… Так…

— Министр Кривошеин на заседании говорил, что «ставится ребром судьба России и всего мира. Надо протестовать, умолять, чтобы удержать его величество от бесповоротного шага. Ставится вопрос о судьбе династии, о самом троне, наносится удар по монархической идее».

— Эка испугал, коли на карту поставлена судьба Отечества. Я спасаю не самодержавие, а Россию.

— И это еще не все, — продолжал генерал. — Только что получено письмо, подписанное министрами и адресованное Вашему императорскому величеству.

Бенкендорф подошел к Николаю и протянул сложенный вдвое бумажный лист. Государь развернул его, но читать не стал, а лишь пробежал глазами, остановившись на самом окончании письма и произнеся его вслух:

— «…Находясь в таких условиях, мы теряем веру и возможность с сознанием пользы служить Вам и Родине»… Каково?.. Это позор, а не правительство… Все бумаги возьмите с собой в поезд, Павел Константинович. Сегодня же будем думать — кого оставить в правительстве, а с кем расстаться без сожаления.

— Слушаюсь, Ваше императорское величество!