Рассказы и завязи (СИ)

— Нет, — покачал головой Мегрин.

— Да он у нас на заводе сторожем служит… На пенсии, конечно, но мужик еще ядреный… Ну, да ладно… Теща моя так вся и расцвела, как молодая стада. А я у нее теперь, хо-хо, знаешь кто? — спросил Колька и, не дожидаясь ответа, продолжил. — Раньше-то я у тещи был сукин сын, а теперь Коля-батюшко… Хо-хо-хо… Вчера и сговорились окончательно. Жена в отгуле, а мне на работу сегодня. Не везет, как видишь. Но я завтра опять туда махану на выходной и еще свое возьму, — сказал Колька и неожиданно пропел:

Летят утки, летят утки,

А вослед два гуся.

Я сегодня как-нибудь,

А завтра надеруся.

«Кто о чем, а вшивый о бане», — подумал инспектор и вдруг насторожился. Ему показалось, что в машине пахнет спиртным.

Мегрин потянул носом и понял, что он не ошибся: в салоне был запах алкоголя. Выходит, что Колька или везет его с собой, или сам едет выпивши.

Мегрин открыл глаза и спросил, будто продолжал разговор:

— А зачем тебе это?

— Это ты о чем? А… насчет надраться-то. Так как же. Хоть и плохо мы живем, а чего-то хочется.

Колька захохотал и повернулся к инспектору, на которого опять пахнуло спиртным. Сомнений у Мегрина не осталось.

— Останови-ка машину, — сказал он Кольке.

— Да ты чего, Матвеич, — не понял тот. — Потерпи маленько. Скоро приедем. Вон уже дома городские видать.

— Останови.

Колька притормозил. Мегрин, чувствуя, что может упасть от усталости, все же собрался и медленно вылез из салона.

Пошатываясь, он обошел малину и остановился напротив Кольки.

— Инспектор дорожно-патрульной службы старшина Мегрин, — твердо и строго представился он Кольке, будто видел того в первый раз. — Прошу предъявить документы.

Колька обалдело смотрел на инспектора и от изумления казалось, лишился речи.

— Ты чего, Матвеич, чокнулся? — наконец вымолвил он.

— Прошу предъявить документы, — повторил свое требование Мегрин.

— Ну ты даешь, Мегре… Как живой.

Колька протянул старшине водительские права. Мегрин достал талон предупреждений и, прищуря один глаз, сделал компостером просечку.

— Вы, Смирнов, грубо нарушили правила дорожного движения, а, короче, совершили преступление, сев за руль в нетрезвом состоянии. Надеялись ночью проскочить, пока никого нет. Не выйдет! Ловил я вас и буду ловить! На другое не надейтесь! За правами придешь, а талон возьми.

— Да пошел ты! — тоже громко сказал Колька и, плюнув в окно, зло выругался. Затем нажал на газ и быстро помчался по дороге к городу.

Мегрин, прищурив один глаз, глядел вслед удалявшейся машине и нажимал на кнопку компостера, так и не вытащив талона. Легкие щелчки от разрываемой картонки казались ему сейчас в этой утренней тишине сухими и громкими выстрелами.

Грешен, батюшка

Свой полувековой юбилей Алексей Павлыч Печекладов встретил, как он считал, вполне достойно.

Сперва в бывшем «красном уголке» автоколонны, где он слесарил, эту его дату отметили на общем собрании. Сам начальник колонны Березин вручил юбиляру почетную грамоту и подарок — чайный сервиз в белой картонной упаковке, перевязанной ярко-красной лентой. Женщины из конторы преподнесли цвети и даже читали стихи, ими же, похоже, и написанные. А хороших слов о нем было сказано сразу столько, сколько Алексей Павлыч за свою жизнь не слышал. И добрый-то он, и отзывчивый, и бескорыстный, да к тому же и семьянин, каких ещё поискать. Вроде бы и слова говорились правильные, хорошие, но Павлыч смущался от таких похвал и всё думал, что это толкуют не о нём, а о каком-то совсем другом человеке.

Потом в той же комнате, пока мужики курили, женщины накрыли скорый стол с бутербродами, газированной водой и легкими закусками. Правда, сам Павлыч тоже участвовал в этом, ещё накануне выложив деньги на водку для мужиков и вино для женщин.

За стол не садились. Пили и ели стоя. По-нынешнему и новомодному это называлось иноземным и вполне гастрономическим словом «фуршет» и походило на перекус в какой-нибудь забегаловке и, конечно, отличалось от привычного застолья. Но люди вокруг стола были все свои и опять в адрес юбиляра говорили слова добрых пожеланий во всех его делах. И Павлычу снова было приятно на душе.

Однако «фуршет» длился недолго. В этом, видно, и было его преимущество перед застольем, и вскоре все засобирались домой, благо рабочий день давно кончился.

Прихватив коробку с чайным сервизом и цветы в хрустящей бумажной обёртке, поехал домой, в своё Заречье, и Алексей Павлыч. Там ждала его жена Валентина, тоже готовившая сегодня праздничный стол.

А вечером к этому столу пришли самые близкие Павлычу люди: младший брат Валера с женой Тамарой, дочка Лена с зятем Николаем и трехлетней внучкой Ксюшкой. Не было сегодня только старшей дочери Нади. Увез ее муж-офицер на новое место службы далеко от дома, куда-то аж под Владивосток. Теперь только в отпуск их и ждать можно.

За семейным столом опять были поздравления, цветы, поцелуи, пожелания доброго здоровья, многолетья жизни и, конечно, воспоминания о былом и по-всякому пережитом.

Гости разошлись поздно и Алексей Павлыч с Валентиной легли спать далеко за полночь.

Наутро Павлыч проснулся в совершенном одиночестве. Валентина ушла на свою работу в бухгалтерию железнодорожной станции, а у него самого был взят двухнедельный отпуск по случаю юбилея. Благо работы на всех не хватало и начальство было щедро на отпуска. После вчерашнего дня и вечера побаливала голова, жгло в груди, и Павлыч решил дома не отлеживаться.

Сначала он пошел в соседний рыбный магазин, где почему-то торговали бочковым пивом. Павлыч, если случалось, никогда не опохмелялся вином или водкой, но, чувствуя жажду и какое-то горение внутри, заливал этот пожар души только пивом.

Поправившись, он поехал к концу смены на свою работу и угостил тех ребят, которые вчера не были на его празднике. Возвернулся Павлыч домой поздновато и изрядно навеселе. Валентина не сказала ему ни слова и он, тоже ничего не говоря, сразу же рухнул на кровать.

Третий день Павлыч опять начал с пива в кафетерии рыбного магазина, где неожиданно встретил уже полузабытого им армейского сослуживца, потом ещё одного старого знакомца, и домой опять явился под большим «градусом». Правда, на этот раз ещё до прихода Валентины с работы и лег спать, так и не увидев её.

Четвертым днём была суббота. Проснувшись и ополоснувшись холодной водой, Павлыч снова было засобирался на выход из дома, но тут слово взяла Валентина.

— Всё, — решительно сказала она, отбирая у него одежду. — Больше никуда не пойдешь! Хватит!

— Ты чего это, Валь? — слабо возразил супруге Алексей Павлыч.

— А того, что хватит тебе пить. Ты чего это разгулялся-то вдруг?

— Не вдруг, сама знаешь. Полста лет один раз бывает.

— Подумаешь, какое событие. Отметили ведь и так хорошо. Чего на всю-то вселенную орать?

— Ладно, ладно, Валь, не ругайся, — примирительно произнес Павлыч.

Он понимал, конечно, что жена была права. Никогда не бывало прежде, чтобы он гулял по три-четыре дня. Всё это и впрямь походило уже на запой, и хотя Павлыч оправдывался перед самим собой круглой датой со дня рождения, где-то в уголке души он чувствовал свою вину.

— Я только пивка выпью, Валь, и сразу домой приду, — добавил Павлыч.

— Я сказала — никуда не пойдешь, — твердо стояла на своём Валентина. — Я знаю — ты в пивной сразу алкашами обрастешь.

— Так ведь горит нутро-то. И голова трещит. Неужели позволишь страдать? — не сдавался Павлыч.

— Я такого не испытывала, не знаю. Но пострадать тебе не худо будет… За пивом я сама схожу, а ты сейчас же в постель под одеяло. Жди, страдай, думай.

— О чем думать-то такой головой?

— А о том, например, что чем по пивным-то да друзьям шататься, ты лучше бы в эти дни в церковь сходил. Родителей помянул, исповедовался, причастился. А ты даже и не подумал об этом.