Гнев. История одной жизни. Книга вторая

Ты побежал за водой. Убежал и пропал. Долго ждала я тебя, но ты так и не вернулся. От ужаса и страха у меня зашлось сердце... и я проснулась.

До самого утра потом не сомкнула глаз. Что это?.. Чувство тревоги и беспокойства не покидают меня до сих пор.

Милый мой Гусо, в сердце у меня тревога. Не случилось бы с тобою чего. Приезжай поскорей. Слышишь? Я жду тебя, мой единственный».

Разве мог я уснуть, не написав Парвин ответа, не успокоив бедняжку?.. И я взялся за перо.

«...Ненаглядная моя Парвин! Любовью своей ты охраняешь меня от разных невзгод и беды! Не волнуйся, милая Парвин, не беспокойся... Я вернусь!

Целую тебя, обнимаю...»

В ССЫЛКЕ

Внезапно набежавшие облака заволокли небо над Мешхедом. Погода к дождю. А еще вчера стояла ясная, тихая погода, и никто ничего мрачного не ожидал.

— Ождан Гусейнкули-хан! — вызвал меня дежурный офицер. — Вас требуют в штаб. Немедленно!

— Слушаюсь!

Вызов этот ничего хорошего мне не сулит, но, посоветовавшись с Аббасом, я иду в штаб. Неподчинение приказу может повлечь за собой самые дурные последствия. Я — военный, а в армии дисциплина — прежде всего. Уставы строги, а в такое тревожное время карают полевые суды. Гляди в оба!..

Под суд, правда, я не попал, но в штабе мне вручили приказ генерал-губернатора Гусейн-Хазала о моем переводе из Мешхеда в Калат сроком на три года. Это — ссылка.

Калат — затерявшийся в горах Северного Ирана пограничный район, почти изолированный от внешнего мира. Я никогда не бывал в Калате, но много плохого слышал о нем. Там невыносимые климатические условия: летом испепеляющая жара, духота, а зимой суровый холод и сырые ветры. В довершение ко всему в Калате нет источников пресной воды и ее туда возят. Летом от гнилой воды ходит зараза...

Возвращался из штаба я медленной, разбитой походкой. Одолевали горькие мысли: и почему меня всю жизнь преследуют неприятности, беды и разочарования? Ребенком в поисках куска хлеба я терпел унижения и обиды, сердце мое терзали безутешные слезы матери и сестер. Я повзрослел, а невзгоды все равно не оставляют меня. Тяжелым камнем в душе легла утрата друзей Рамо, Ахмеда, Аскера... Да и любить по воле судьбы я должен в разлуке. И все же я верю в свою звезду.

Вечером с Аббасом мы зашли к Арефу. Выслушав нас, учитель сказал:

— Враги иранского народа понимают, что дни каджарской династии сочтены, но добровольно покидать престол тираны не думают. Они стараются сохранить свои позиции. И делают это любыми средствами. Гусейнкули, помни, что революция продолжается! И ты нужен ей. Не беда, что тебе придется жить в Калате. Там тоже дело найдется. Мы наладим с тобою связь. Постарайся сплотить вокруг себя верных людей.

— Хорошо, учитель, — говорю я дрогнувшим голосом и чувствую, как глаза мои наполняются слезами, а сердце гневом к врагам народа. — Клянусь, всегда буду верен делу революции!

До Мешхеда провожает меня Аббас. В местечке Ходжа-Рабин мы посидели в чайхане. Точнее — в саду, который в теплые погожие дни превращается в чайхану.

Аббас угощает меня шашлыком и хмельным напитком абеджов — самодельным пивом. Разговариваем мало, больше молчим.

— А как там дела у Парвин? — вдруг спрашивает меня Аббас, опуская на ковер недопитую кружку.

— Не знаю. Хочу написать ей письмо.

— Она у тебя добрая, умная... поймет.

— А может быть ее лучше взять к себе! Как ты думаешь, Аббас?

— В Калат?

— Да.

— Ты сдурел!.. Не вздумай. В этой дыре, говорят, можно лишиться ума, превратиться в дикобраза!

— Знаю, но нет сил больше жить в разлуке.

— Послушай, Гусо-джан, — Аббас понижает голос до полушепота. — Тебя в Калат никто не сопровождает? Нет. Отлично! Значит, никто не узнает, куда ты подался: в Боджнурд, Калат или в Тегеран...

— Нет, Аббас, я нужен в Калате. Очень нужен.

— Кому? Кавам-эс-Салтане?

— Арефу. Партии «Адалят»...

Аббас молчит. Он согласен со мною. Мы еще повоюем, и враги народа сполна ответят за кровь Рамо, Таги-хана, Аскера и сотен других сынов Ирана.

Вечереет. Мы с Аббасом на прощание крепко обнимаемся.

— Счастливого пути, Гусо!

— Всего тебе доброго, Аббас-джан! Не падай духом. Будь готов к новым боям! Не забывай друзей.

...Икбал грызет удила и размашистой рысью несет меня по узкой горной тропинке. Горы здесь высокие. Чтобы взглянуть на их вершины, приходится придерживать шапку рукой.

Оглянувшись, вижу: Аббас стоит на прежнем месте и все машет мне рукой. Ох, как тяжела для нас обоих эта разлука! Многое довелось нам пережить вместе, и всегда в своей дружбе мы были честными. Горе пополам, и радости делили пополам.

Похрапывает, торопится Икбал. Куда? Что ждет нас с тобой, мой верный друг, впереди? Не знаешь?.. Не знаю и я.

В сумерках тропинка привела в прохладную тенистую долину. Пахнет дымком, подгоревшим чуреком и еще чем-то удивительно знакомым с детства. Так пахло, помню, летним вечером в Киштане...

Где-то поет, выводит до слез знакомую мелодию свирель. Это возвращаются в селения пастухи. Целый день они бродили по головокружительным обрывам, рисковали в любую минуту сорваться в пропасть, а сейчас их ждет родной очаг.

В душе я позавидовал этим незнакомым ребятам. Знаю, что бедны они и обездолены, но случаются в их жизни минуты, когда забывают они о своей нищете, и течет, плещется беспокойной речной волной по ущельям и горным долинам вот эта мелодия — сама боль сердец и безысходная душевная тоска.

У околицы горного селения мне повстречался преклонных лет, но еще довольно крепкий и бодрый старик-пастух в мохнатой туркменской шапке.

— Салам алейкум!

— Валейкум эссалам! — ответил он.

— Хей, папаша, я из Мешхеда, направляюсь в Калат. Далеко ли еще до этого райского места?

— Не так близко. И мой тебе совет, дорогой человек, заночевать в нашем селении. Ночью в горах опасно, всякое может случиться.

— Неужели здесь так много хищников?

— И хищников немало. Но есть чудовища и пострашнее...

— Опасней тигра?

— Да, — и старик, понизив голос, добавил:— Каджарские псы рыщут по всем дорогам и тропинкам. Оставайся у нас, переночуй.

— Спасибо, отец, за добрый совет. А как называется ваше селение?

— Мехрабад.

...На рассвете, когда окрестные горы еще плавали в сладкой полудреме, а Мехрабад, свернувшись зеленым калачиком у подножья отвесной скалы, безмятежно спал, я покинул гостеприимный дом пастуха-туркмена.

Летом в горах Северного Ирана почти всегда стоят погожие дни: частые грозовые дожди умывают испещренные вековыми морщинами серые лица гор, отшумит ливень — и в чистом, высоком небе поют жаворонки, а внизу, между мохнатых валунов, суетятся многочисленные обитатели гор: зверьки, насекомые, черепахи, змеи.

Ехать по узкой горной тропе в такое время — великое наслаждение. За каждым уступом, за каждым поворотом тебя ждет новое открытие, дивные дали и живописные картины.

Икбал, чутко всхрапывая и прядая ушами, идет быстрым шагом, а когда тропинка спускается в долину, переходит на рысь.

Впереди — созданная самой природой крепость. Две огромные горы с плоскими вершинами разделены узким, в несколько шагов проходом. Это — знаменитые калатские ворота. Другого пути в Калат нет. Со всех сторон неприступные скалы.

Через горные ворота протекает неглубокая, но довольно бурная речушка. Икбал потянулся было к воде, но пить не стал, недовольно фыркнул и зашагал осторожно по голышам на дне речушки. В нос бил резкий, неприятный запах нефти. Она плавает масляными сизыми пятнами в заводях, покрывает жирным слоем прибрежные камни.

За воротами — долина. На правом берегу речушки селение. Оно приютилось под шатром многовековых могучих чинар. У самого въезда в селение расположилась дымная чайхана. Я привязал коня к игдовому дереву и вошел в чайхану.

В довольно просторном помещении с низким прокопченным потолком ели, курили, пили бедно одетые люди. Все сосредоточенно слушают молодого человека — щупленького, немощного на вид. Голос у заморыша однако зычный. Говорит он скороговоркой, но четко и громко: читает поэму «Лейла и Меджнун». Увидев меня, паренек умолк, и все невольно обратили на меня внимание.