Гнев. История одной жизни. Книга вторая

— Вот что, Аббас, ты сейчас же отправляйся к дяде Фейзмамеду. Передай, что из губернского управления я тоже туда приеду. Если увидишь Арефа или Мирза-Маме-да, расскажи обо всем...

— Не ходи к этому шакалу Махмуд-хану-Новзари, — пытается удержать меня Аббас. — Негодяй придумал какую-нибудь новую подлость. Чует мое сердце, — затевает он недоброе.

— Если бы он хотел расправиться со мной, — рассуждал я, — он бы это давно сделал!

Словом, наперекор настойчивым советам друга я отправился в губернское управление и, как говорится, сам полез тигру в пасть.

Предчувствия не обманули Аббаса: меня арестовали и обезоружили сразу же, едва я перешагнул порог кабинета Махмуд-хана-Новзари. Сам губернатор, важный, как индюк, и злой, как кобра, не проронил ни слова и лишь жестом приказал увести...

В подвале, куда меня поместили, я узнал: обвиняюсь в разложении доблестных войск его величества Шах-ин-Ша-ха Ирана и должен буду не позднее завтрашнего полудня понести наказание.

— Вам, господин ождан, повезло, — оскалясь в злорадной ухмылке, сказал мне надзиратель, когда закрывал тяжелую, кованную железом дверь. — Расстрел — это же одно удовольствие!.. Губернатор к вам милостив. Вот когда вешают, тогда бывает хуже...

Мне запомнилась отвратительная, в синих прыщах рожа тюремщика, и я пожалел в ту минуту, что не всегда был жесток к врагам. Ведь мог же я прихлопнуть Кавам-эс-Сал-тане и Махмуд-хана-Новзари. Они, конечно, не упустят случая свести со мною счеты.

И все же мне повезло: на рассвете в Мешхед ворвалась одна из повстанческих армий под командованием полковника Алиризе-хана-Шамшира. И вот утром все тот же тюремщик, гремя ключами, распахнул дверь камеры:

— Я же говорил, что к вам милостива судьба. Кажется, вы с Махмуд-ханом-Новзари поменялись ролями. Вот кого я вздерну с превеликим удовольствием!.. Р-раз!

У меня по коже пробежал мороз. Этому мерзавцу, судя по всему, было совершенно безразлично, кого и за что вешать. У него профессия палача, и он в убийстве получал наслаждение, Я поспешил к Алиризе-хану-Шамширу, а надзиратель запел что-то веселое, предвкушая, как будет расправляться со своим вчерашним повелителем.

Но и Алиризе-хан-Шамшир не смог удержать в своих руках мятежный Мешхед. Через несколько дней из Тегерана пришла депеша, в которой говорилось: жандармерия, как потерявшая доверие иранского правительства, распущена, а вместо нее в Хорасан прибыла казачья армия во главе с генералом Гусейн-Хазалом, который и стал правителем провинции.

Поздно вечером мы с Аббасом шагаем по притихшим улицам Мешхеда к дому Фейзмамеда: хотелось рассказать Арефу о событиях последних дней. Наша встреча была тяжелой. Разговор не клеился. Положение тревожное.

— Ничего у нас не получится, как я погляжу, — мрачно говорит Аббас. — Кончится все тем, что вздернут нас с тобой на веревке.

— Волков бояться... в лес не ходить!..

— И кому нужны наши походы?

— Что ж ты предлагаешь?

— Знаешь, Гусейнкули, нам нужно возвратиться домой. Тебе — особенно, это важно...

— Почему?

— Тебя ждет Парвин. Ты не имеешь права оставлять девушку одну. Она беззащитная, а рядом с ней этот негодяй Лачин. Я часто думаю об этом. Такой кобель, как Ла-чин, на любую подлость готов.

— Что делать, милый Аббас! Я и сам думаю об этом дни и ночи. Но возвращаться домой нам нельзя. Столько жертв мы принесли во имя священного дела революции... Рамо, Аскер, Ахмед... За народное дело погибли они. Если мы прекратим борьбу, значит, предадим их.

— Нет, я против!— не унимается Аббас.— Мы не должны служить каджарам! Не имеем права, напялив на себя казачью форму, топить в крови иранский народ.

Не прекращая спора, подошли к дому Фейзмамеда. Стучимся в калитку. Нас встречает Курбан-Нияз.

— Наконец-то! — удивленно и обрадованно говорит, обнимает нас.— Давно ждем. В Мешхеде творится такое!.. Проходите, Ареф обрадуется.

В комнате нас встречают Фейзмамед, Мирза-Мамед и Ареф. Учитель, словно подслушав наш недавний разговор с Аббасом прояснил обстановку.

— Повстанцы Гиляна потерпели поражение потому, что встретили на своем пути железный кулак Великобритании. А сейчас народная армия на краю гибели по вине Таги-ха-на. Точнее по причине его ошибок. Он был храбрым и мужественным патриотом Ирана, но оступившись, Таги-хан погубил себя и революцию. А Бехадер струсил. Он не пожелал умереть стоя, как завещал Таги-хан, а согласился жить на коленях.

И снова Ареф на многое открыл нам глаза.

Фейзмамед и Курбан-Нияз суетятся, готовят ужин. Вскоре была раскинута посреди комнаты узорчатая скатерть и подан ароматный суп — пити. За ужином Ареф продолжал:

— Но помните, друзья, революция не окончена! Революция только начинается. Складывать оружие ни в коем случае сейчас нельзя.

Я бросаю многозначительный взгляд на Аббаса: «А я что говорил?» Аббас молчит. Каждому слову Арефа он, как и я, верит. Слова учителя для нас закон.

— Вы, Гусейнкули и Аббас, должны остаться в армии. Даже в казачестве. Постарайтесь увести за собою всех, кто остался в живых из вашего эскадрона. «Молния» нужна революции.

Потом глуховатым голосом, но внятно и убежденно заговорил Мирза-Мамед.

— Наша разведка, — взглянул в сторону Курбана, и тот согласно кивнул, — доложила, что последние события — дело рук английских агентов. Заговором против Бехадера руководил «афганский мулла» а, вернее сказать, всем знакомый нам заморский «друг» иранского народа Лоуренс.

И я вспомнил: очень странным показался мне этот «мулла» тогда, в кабинете Махмуд-хана-Новзари. Недаром я принял его за переодетого европейца. Для такого негодяя не жалко было бы потратить парочку пуль из револьвера.

...Когда мы уходили из дома Фейзмамеда, нас провожал Курбан-Нияз.

— А где сейчас этот «мулла»? — спросил я, когда мы оказались на улице.

— Из Мешхеда исчез...

— Напакостил — и в кусты! — мне почудилось, что после этих слов Аббас заскрипел зубами.

— Да, — вздохнул Курбан-Нияз. — Ловко сделал свое грязное дело, но торжествовать победу ему рановато... Наши ребята, кажется, напали на след подлеца. Если это действительно так, то... Ну, мне пора возвращаться. Не обижайтесь, ребята — у меня срочное дело. Я бы тоже не прочь навестить Абдулло-Тарчи, да некогда.

Мы расстались. Курбан-Нияз шагнул в темноту, и его плотная, коренастая фигура почти мгновенно растворилась в густом мраке. Но через минуту он вновь догнал нас.

— Гусейнкули, — Курбан Нияз старался отдышаться от быстрого бега, — чуть не позабыл...

И он протянул согнутый конверт.

— Письмо от Парвин.

Стоит ли говорить, что от изумления и нежданной радости на какое-то мгновение я оцепенел.

— От Парвин? Ты знаком?..

— Нет, тут другое: были в Миянабаде и Боджнурде наши люди. Случайно встретили Парвин, а она, узнав, что те из Мешхеда и даже знают тебя, передала письмо.

Курбан-Нияз снова ушел. Мы отправились в чайхану Абдулло-Тарчи. Торопимся. Я теряю всякое терпение... в кармане письмо. Ее письмо!.. В темноте я не могу прочесть письмо. И письмо молчит. А молчание это несказанно угнетает, жжет и тревожит меня. Поскорей бы в светлую комнату! Уличные фонари на мое несчастье тоже уже дней десять в Мешхеде не горят.

В довершение ко всему и чайхана Абдулло-Тарчи оказалась закрытой. Где он живет? Мы не знаем. Тяжело на душе. Через весь город шагаем к своим казармам.

...Потом я все же дорвался до письма. Читаю и читаю, а точнее — перечитываю. В десятый... сотый раз.

«...Дорогой Гусо, — пишет Парвин, и у меня в ушах стоит ее голос, — я проклинаю войну. Она разлучила нас. Я, видно, самая несчастная на свете.

Бабушка настаивает, чтобы я вышла замуж за Лачина. Одно твердит: двадцать лет для девушки критический возраст!..

И Лачин наступает. Проходу не дает... Грозится, что если добровольно не соглашусь, возьмет меня силой. Слышишь, Гусо? А мне никто кроме тебя не нужен...

...Прошлой ночью, мой дорогой Гусо-джан, я видела тревожный сон. Представь себе: сидим мы с тобой в нашем саду под яблоней, беседуем. Вдруг поднялся страшный ветер. Сильный и горячий... Мгновенно пожухли листья на деревьях, стали падать на землю недозревшие плоды. Мне захотелось пить...