Полковник Ростов

– Да не морочьте вы мне голову! – вскипел генерал, еще раз прочитав бумагу, но так и не подписав ее. – Вам же положен осмотр в берлинском госпитале! И отпуск, наконец! Какая тут к черту командировка!

Пришлось напомнить: в Берлине – строгости необычайные, таксисты обнаглели, никого не берут, пока пассажир не предъявит документ о поездке в служебных целях. Ехать же на собственной машине в Берлин – полный идиотизм, бензином там снабжаются только части СС и гестапо,

– что и уломало Фалькенхаузена, подпись поставлена трофейным пером, еще один росчерк повелевал всем постам на дорогах не чинить препятствий направлявшемуся в госпиталь полковнику… Еще одна подпись требовалась, назревала необходимость и другой, но выручил оберштурмбаннфюрер Копецки, давний знакомый по Парижу, там до февраля в “Эколь милитер” Ростов преподавал тактику, в школе пересаживали на танки офицеров пехоты, и Копецки, сам танкист, не гнушался набираться ума-разума у вермахта, долго спорил с Ростовым на темы, уже обмусоленные за все годы войны и тем не менее живые, не меркнущие: экипажи эсэсовских танков были подготовлены много лучше вермахтовских, наводчик не хуже, к примеру, механика-водителя мог справляться с танком, что увеличивало боеспособность в три-четыре раза, вермахт же такую роскошь себе позволить не мог, война пожирала танковые экипажи быстрее, чем замену им давал тыл.

Спор в Париже получил завершение здесь, в Брюсселе, Копецки, потерявший в Нормандии уже половину танков, признался наконец, что все дело – в философии, эсэсовская дивизия прибывает на фронт для победы ценою собственной гибели, а вермахтовские танковые и моторизованные соединения стремятся с минимальными потерями одолеть врага… На несколько часов задерживался в Брюсселе Копецки, на беседу с Ростовым в тихом кафе мог отвести сорок минут, но оказались они очень ценными, оберштурмбаннфюрер почти шепотом поведал, что истинную, даже превосходящую эсэсовскую доблесть выказывают приданные ему русские батальоны, они все сплошь из ярых антибольшевистских формирований, им, русским, все нипочем, они, сохраняя святые немецкие жизни, гораздо лучше эсэсовцев громят зарвавшихся англосаксов, те ведь обязались настоящим, то есть сталинским, русским всех, кого в плен заберут, передать Москве, а это уже расстрел на месте.

Ростов сосредоточенно молчал, разговор о русских был ему не по душе, почему – знал, хорошо знал.

– Возможно, – нарушил он все-таки молчание. – Более того – соглашусь. Вы ведь саксонец и привыкли смотреть на нас, пруссаков, с недоверием и насмешкой: хамы, грубияны, драчуны, тупоголовые…

Ошибаетесь. Мы, в Восточной Пруссии, соседствовали со славянами испокон веков и стали ценить их, уважать даже. Я, к примеру, не только знаю их, русских, но и читаю в подлиннике Толстого, его

“Войну и мир”. И “Анну Каренину” тоже. Чудная женщина, чудная!..

Восхваляя проклятых русских, полковник фон Ростов мысленно покусывал кончик языка, препятствуя дальнейшему словоизвержению; “Пс-ст!” – прошипелось им. А говорливый Копецки подавленно замолчал. Поди проверь, читает ли в подлиннике “Анну Каренину” пруссак фон Ростов, известный умением – оберштурмбаннфюрер знал это по Парижу – распускать о себе небылицы, большой и опасный притвора этот Ростов!

К личному делу его не то что эсэсовца – самого Гиммлера не подпустят, вермахт выбил себе право хранить свои секреты, даже гестаповец не осмелится говорить с офицером вермахта в стиле допроса.

– Крохотная просьба, – вздохнул Копецки. – Меня на месяц командируют в Варшаву, мы на передовой не видим дальше носа, вы же в штабе поневоле обладаете немалым видением будущего. Так сколько, по-вашему, продержимся мы на побережье?

Ростов тут же вспомнил о любимой пословице служанки отца:

“Осторожность – мать фарфоровой посуды”.

– Я бы ответил, но к чему лишние хлопоты… Вам же придется докладывать начальству о моих пораженческих настроениях.

– Да ладно уж вам, – обиделся эсэсовец. – Никто ведь не поверит. Ни мне, ни вам. Пруссаки вне подозрений, сами знаете. Да и вы не из СС.

Это у нас принято немедленно докладывать руководству о пораженческих настроениях друзей, и никто не обижается, взаимная услуга, так сказать.

Он выручил Ростова, подсказал, где заправиться и запастись бензином.

“Я позвоню туда, это недалеко, под Брюгге…” Затем прожевал бутерброд и высказал очень интересную идею, поскольку хорошо знал трагические для Ростова события; Аннелора, жена полковника, погибла в английской бомбежке Гамбурга, вдовец достаточно молод для преданных фронтовикам бабенок, которыми сейчас кишит Берлин, однако ни одну из них в отель не затащишь, тут же наябедничают, звонок в военную комендатуру – и неприятностей хоть отбавляй; борделей полно, но они все поднадзорны криминальной полиции, доктор Геббельс неустанно следит за нравственностью, поскольку повышать и укреплять мораль в тылу намного удобнее, чем придавать фронту дивизии и корпуса. Где, кстати, намерен фон Ростов остановиться в Берлине? “Эксцельсиор”?

“Адлон”? Или… Первую гостиницу лучше выкинуть из памяти, там ныне апартаменты Хелльдорфа, а полицай-президент – редкостная скотина. Уж лучше попользоваться бесплатным и комфортабельным жильем, многие берлинцы укатили из города, ближе к сельским просторам, подальше от падающих бомб. Англичане же разрушают великую столицу великой

Германии дьявольски изощренным способом, по какой-то немыслимо алогичной схеме. Кварталы Шпандау и Форстенвальда не пострадали вопреки всем предположениям, в районах этих полно заводов, работающих на фронт. Зато бомбы густо укладываются на пригороды восточной части. Да и у летчиков свои причуды, швырнут пару бомб на квартал, а в отчетах пишут, что уничтожен весь Кёпеник или Панков, сами себя обманывают. Целлендорф разрушен на добрую половину, но в оставшихся особняках никого нет, тыловое управление СС держит их на особом учете, и полковник может пожить там.

Расплатились, встали, над недоеденным и недопитым соединились их руки, будто после подписания мирного, но ни к чему не обязывающего и поэтому необременительного договора, знаменовавшего редкое событие: вермахт и СС пришли к единому согласию, что про себя отметил фон

Ростов, объяснив небывалое явление неминуемым крахом на всех фронтах.

Флажки и стрелки на карте указывали примерную дату, месяц и неделю, когда к гостинице подкатят британцы и на все стенания смазливого портье ответят плевком. Но до дня этого Ростов намеревался, в

Берлине побывав, все-таки вернуться в Брюссель, забрать вещи со склада, а там… “Союзники” еще не вырвались на оперативный простор, топчутся на месте, однако русские уже готовы к прыжку на запад,

Германия может испустить дух через семь-восемь месяцев, от силы – через год, про имение можно забыть, да и по приказу фюрера все сделки с землей и недвижимостью давно запрещены; правда, есть надежда, что брат Аннелоры, Ойген фон Бунцлов, сбыл-таки завалящий товар каким-нибудь недотепам. Советы надолго пришли в Европу, и надо бы все-таки прочитать “Анну Каренину” (в переводе, естественно), чтоб представить, как крестьяне палили после смерти Льва Толстого усадьбы и топтали угодья, – так когда же, короче, наступит день пожаров и час большевистского лихоимства? (“Пс-ст!”) Когда, черт возьми, топор взметнется над выей несчастного немецкого народа?..

Лучше не пугать себя, а поразмыслить над истинно насущным вопросом: в чем ехать, что лучше и удобнее ногам в столице – высокие или низкие сапоги?

Зато куда с большей точностью отсчитаны часы с той минуты, когда ленточка солдат опоясала квартал – и Ростов сообразил: не одна неделя уйдет на обработку и расшифровку того бессвязного лепета, что с кровавой жижей выплюнется из разбитых губ “Скандинава”, который тем хорош, что он – не местный. Слава богу, слухи о всесилии гестапо

– сущее надувательство, и не шпиков опасаться надо, которые сунут нос в багажник и найдут там много чего запрещенного и антигосударственного даже; хуже их проклятые англичане, к которым полковник фон Ростов испытывал ненависть, не забывал о нанесенных ему лично Британией оскорблениях – и возвращался к истокам ненависти, едва слышалось, читалось или возникало в памяти слово