Тайные дневники Шарлотты Бронте

Но — тсс! История не может начинаться с середины или конца. Чтобы рассказать ее как следует, я должна вернуться в прошлое — туда, где все началось: в ненастный день почти восемь лет назад, когда незваный гость постучал в ворота пасторского дома.

День 21 апреля 1845 года был промозглым и мрачным.

Меня разбудил на рассвете оглушительный раскат грома; через несколько секунд небо над деревней, затянутое серыми тучами, разразилось ливнем. Все утро дождь струился по окнам пасторского дома, молотил по кровле и карнизам, затекал под могильные плиты на близлежащем кладбище и плясал по мостовой соседнего переулка, сливаясь в ручейки, которые уверенным потоком неслись мимо церкви к мощенной булыжником главной улице деревни.

Однако уютная кухня пасторского дома была полна ароматом свежеиспеченного хлеба и теплом живительного огня. То был понедельник, день выпечки и мой день рождения — весьма удобно, по мнению моей сестры Эмили. Я всегда старалась поднимать как можно меньше шума по данному поводу, но Эмили настояла на праздновании хотя бы в тесном кругу, поскольку мне исполнилось двадцать девять лет.

— Начинается последний год очень важного десятилетия твоей жизни, — сказала Эмили, искусно разделывая тесто на посыпанном мукой столе.

Два каравая уже стояли в печи, очередная миска теста спела под полотенцем; я же тем временем готовила начинку для пирогов.

— Нужно хотя бы испечь торт, — добавила сестра.

— Зачем? — отозвалась я, отмеряя муку для коржа. — Что за праздник без Анны и Бренуэлла?

— Их отсутствие не повод отказываться от удовольствий, Шарлотта, — торжественно произнесла Эмили. — Мы должны ценить жизнь и радоваться ей, пока она нам дана.

Эмили была на два года младше меня и выше всех в семье, не считая папы. Она обладала сложным, противоречивым характером: меланхолично размышляла о вопросах жизни и смерти, но обожала мирские радости и красоту природы. Пока Эмили могла находиться дома, в окружении своих любимых болот, она была счастлива, относилась к жизни просто и страдала редко, в отличие от меня. Более всего она любила погружаться в раздумья или читать книги, и я искренне понимала ее. Эмили не интересовалась ни общественным мнением, ни модой. Все давно носили приталенные, облегающие платья и пышные нижние юбки, однако Эмили по-прежнему предпочитала старомодные, бесформенные платья и тонкие нижние юбки, которые липли к ее ногам и не слишком шли к ее худощавому телосложению. Впрочем, какая разница? Она редко покидала дом, не считая прогулок по пустошам.

Стройным телом, бледным лицом и узлом темных волос, небрежно заколотых испанским гребнем, она напоминала мне крепкое молодое деревце, тонкое и грациозное, но несгибаемое, закаленное одиночеством, стойко противостоящее порывам дождя и ветра. При чужих людях Эмили замыкалась в себе, становясь безмолвной и серьезной, но в кругу родных ее кипучая чувствительная натура проявлялась во всей красе. Я любила сестру всем сердцем, как любила саму жизнь.

— Когда в последний раз мы отмечали твой день рождения всей семьей? — спросила Эмили.

— Уже не припомню, — с сожалением ответила я.

Несомненно, немало воды утекло с тех пор, как мы с сестрами и братом собрались в одном и том же месте в одно и то же время, не считая летнего отдыха и пары коротких недель на Рождество. Последние пять лет наша младшая сестра Анна служила гувернанткой у Робинсонов в Торп-Грин-холле, что рядом с Йорком. Наш брат Бренуэлл, на четырнадцать месяцев младше меня, три года назад присоединился к Анне в качестве учителя старшего сына семейства. В прошлом я много времени проводила в школе, сначала как ученица, затем как учительница, после чего сама поступила в гувернантки. Затем я прожила два года в Бельгии, что стало самым ярким, живым и судьбоносным — а также горьким — воспоминанием в моей жизни.

— Испеку тебе пряник, — объявила Эмили. — Прекрати упираться. После ужина посидим у огня, поговорим. Возможно, Табби и папа присоединятся к нам.

Табби была нашей самой давней служанкой, преданной и славной йоркширкой, которую я помнила с детства. В добром настроении Табби придвигала гладильный столик к камину в гостиной, разрешала нам усесться вокруг и, отглаживая простыни и сорочки или плоя щипцами оборки своего ночного чепчика, утоляла наше жадное любопытство рассказами о любви и приключениях, заимствованных из старинных волшебных сказок и баллад или же, как я обнаружила в более поздние годы, со страниц ее любимых романов, таких как «Памела». [1]

Однако тем вечером было неясно, примет ли папа участие в наших посиделках.

Я выглянула в кухонное окно на пустоши. Лохматая туча, прикрыв вершины далеких холмов своими космами, орошала их слезами.

— Подходящая погода для дня рождения. По крайней мере, соответствует моему настроению: мрачная, пасмурная, бурная, да и затянулась надолго.

— Рассуждаешь совсем как я, — улыбнулась Эмили, мешая тесто для пряника. — Не теряй надежды. Если жить одним днем, возможно, рано или поздно все само собой наладится.

— Как? — вздохнула я. — Папа продолжает терять зрение.

Наш отец, ирландский иммигрант, благодаря упорству и образованию высоко вознесся над своей бедной и неграмотной семьей. Много лет назад секретарь колледжа Сент-Джон в Кембридже из-за папиного ирландского акцента не понял, как пишется папина фамилия. Отец написал ее самостоятельно, изменив «Бранти» на «Бронте» — от греческого слова «гром». Папа всегда был хорошим, добрым, энергичным, умным и начитанным человеком. Его интересы в области литературы, искусства, музыки и науки простирались далеко за пределы компетенции священника маленького йоркширского прихода. Увлекаясь художественным словом, он опубликовал несколько стихотворений и религиозных рассказов, а также множество статей. Прирожденный священник, он активно принимал участие в политической жизни общины. В возрасте шестидесяти восьми лет, после долгого и верного служения церкви, наш обожаемый отец начал слепнуть и сильно переживал из-за этого.

— Мне приходится читать и писать для папы, — продолжала я. — Боюсь, вскоре он не сможет выполнять даже основные обязанности в приходе. Что нам делать, если он полностью утратит зрение? Он не только лишится последних радостей и станет полностью от нас зависеть, чего он, как тебе известно, очень боится, но и будет вынужден отказаться от должности. Мы останемся и без его дохода, и без крыши над головой. [2]

— В любой другой семье материальное положение спас бы сын, — заметила Эмили, качая головой, — однако наш брат ни на одном месте не сумел задержаться надолго.

— Но учителем в Торп-Грине он работает уже достаточно давно, — возразила я, раскатывая корж. — По-видимому, его высоко ценят. Хотя его доход едва покрывает его же расходы. Приходится признать, Эмили: если здоровье папы ухудшится, вся тяжесть домашнего хозяйства ляжет на наши плечи.

Наверное, давление долга я ощущала сильнее, чем брат и сестры, потому что была старшим ребенком — из-за трагедии и утраты, а не по праву рождения. Моя мать, о которой я сохранила лишь самые смутные воспоминания, дала жизнь шести погодкам и скончалась, когда мне было пять лет. Мои возлюбленные старшие сестры Мария и Элизабет умерли в детстве. Мы с братом и младшими сестрами, обученные отцом и воспитанные строгой, но любящей теткой, переехавшей к нам, нашли убежище в восхитительном мире книг и фантазий. Мы бродили по пустошам, рисовали карандашами и красками, с одержимостью читали и писали и все как один мечтали со временем издать свои произведения. Хотя наша общая мечта стать писателями никогда не угасала, ее давно сменила суровая действительность: нам всем приходилось зарабатывать на жизнь.

Лишь две профессии были возможны для меня и сестер — учительницы и гувернантки, и обе предполагали рабскую зависимость, которую я презирала. Одно время я верила, что лучше всего создать собственную школу. Именно с целью усовершенствования своих знаний французского и немецкого, дабы с большей вероятностью привлечь учеников, мы с Эмили три года назад отправились в Брюссель, где я одна осталась еще на год. Вернувшись, я попыталась открыть школу в хауортском пасторате, но, несмотря на все мои усилия, ни один родитель не пожелал отправить ребенка в такое захолустье.